Этот гул, вероятно, очень далеко слышен. Эхо разносится по озеру.
— Как кость, — говорит Вавила.
В темноте видна белая заруба. От нее и от щепок, раскидавшихся под ногами, кажется светлее.
Дерево падает к озеру. Они обрубают сучья и от вершины дерева видят воду, зажженную множеством звезд.
— Темная ночь, — говорит Вавила.
— Да.
Рубят ощупью. Опять помогает свет белых зарубок. Нужно только сковырнуть первую щепу.
Под комлевой кряж встает Вавила. Он кряхтит в темноте и плюет на руки. Идут, Вавила двигается пошатываясь, в одном месте падает: слышно, как треста шуршит по сухому дереву.
— Не расшибся?
— Кажется, нет. Только топор потерял. О! Нашел.
Потом оба, разгоряченные, сидят у пылающей каменки. На таганке висит котелок со свежими окунями.
Дверь открыта настежь.
Вавила начинает строгать из куска ольхи ложку.
— Черт, ложку не взял.
Он не говорит: «Жена забыла положить».
— Что-то охотники сюда совсем не ходят, — не отвечая ему, говорит Аверьян.
— А где они? Старики Лавер да Онисим на своих путиках. Они сюда не пойдут. Манос в лесопункте.
«Да, мы тут двое, во всем старосельском лесу…» — думает Аверьян и торопливо говорит:
— Сказывают, раньше в нашей деревне много охотников было.
— Много. Ружья шомпольные. Клюшки… Особенно славился Мамыря. Фузея у него. Дроби, говорят, клал четверть фунта, пороху девять мерок. Выстрелит — куча веток свалится, белку ищи в ней…
Оба смеются.
Очень далеко, по другую сторону озера, слышно гуденье дерева.
Аверьян выглядывает в дверь.
— В Вожге коней пасут…
Потом он выходит из избушки. Стоит, потягиваясь, и смотрит, как падают звезды.
Вавила сосредоточенно строгает розовое дерево. Он, кажется, целиком занят только этим.
Поспевает уха. Он снимает ее и ставит на стол.
— Ну, начнем.
Садятся к столу. Вавила режет большой ломоть хлеба. Хлеб мягкий, пышный, запах его раздражает Аверьяна. Он роется в своей корзине.
— Черт его знает, поторопил жену, хлеб не допекла… — и смущенно вынимает тяжелую, неровную краюшку.
— А ты моего? У меня много.
— Нет-нет. Взял, съесть надо. Завтра в какую сторону?
— Думаю на Борки.
— А! Ну, я похожу около Высокой гривы.
Снова молчат. Преувеличенно старательно дуют в ложки, пережидают друг друга. У Вавилы ложка похожа на лопату.
— Не знаю, по-моему, неправильно поступает сельсовет, — говорит Аверьян. — Избирательные списки готовить взвалили на одних колхозных счетоводов.
— Неправильно. Вот ужо послезавтра на пленуме об этом поговорим.
Соль у Вавилы завязана в кончике синего платка. Аверьян старается не смотреть на этот платок. Потом он вдруг видит на гимнастерке Вавилы свежепосаженную заплату, черные пуговицы, пришитые суровыми нитками, и много других мелочей, в которых чувствуется рука Настасьи.
И сейчас он понимает, что ни на минуту не забывал ее. И то, что до сих пор им делалось, делалось только ради нее, и даже в лесу он — ради нее. Может быть, долго не видя, она стоскуется и снова накажет с Устиньей: «Заждалась. Все глаза проглядела…»
Но в том, как Настасья ведет себя с ним, кажется, этого уже нет, как не было и у него к Марине, когда вернулся из Красной Армии. Молодая, здоровая. Одна да одна. Все прошло с приездом мужа…
— А ты ешь, — мягко говорит Аверьяну Вавила и наклоняет к нему котелок.
Аверьян покорно хлебает. Лицо у него горит.
А вдруг она по-прежнему думает о нем? Может быть, Вавила держит ее угрозами? Она боится его?..
Аверьян кладет ложку, убирает корзину и стоит у порога.
— Топоры и ружья надо занести, — говорит Вавила.
— Пожалуй.
Они приносят топоры и ружья. Вавила сламывает свое и вставляет патроны с пулями.
Аверьян тоже сламывает свою одностволку и сует патрон с пулей. Руки у него дрожат.
— Так-то лучше, — говорит Вавила. — Осенняя ночь. Мало ли что…
Они ставят ружья к стенке, рядом с нарами.
Вавила раскидывает на нарах сухую траву, мох, постилает сверху толстовку, завертывает сапоги в брюки и кладет их в изголовье.
Стелет себе и Аверьян. Нары узкие и длинные, можно ложиться ногами друг к другу. Аверьян переносит в свой угол ружье. Потом достает с грядки сосновую лучину, зажигает ее у потухающей каменки, втыкает в паз и садится на порог курить.
Вавила тоже курит, сидя на нарах. На этот раз молчание особенно длительно и тягостно.