Мужики сурово ждали, когда заговорит Жиженок.
— Ваше дело, ребята, сознавайтесь, кому больше? — тихо сказал Федька.
— Что такое? — спросил Семен.
— Вот видишь, — указал Федька на разбитые рамы. — Чем же рамы-то виноваты? Бей меня, ежели в чем, граждане… Ну, как я теперь, ведь холода наступают!
Все молчали, было тихо в избе. Стоял Федька за столом бледный, растрепанный, в заношенной синей рубахе…
— Ведь ежели, братцы, судить, так небольшое я начальство. Сами знаете — для вас все, для общества служу, никакого жалованья не получаю. Чем бы, кажется, досадить — в толк не возьму! Ведь это беда, разор. Худым концом, по полтиннику рама. Три разбиты, значит, выходит, на полтора рубля пожалели… Я говорю, уж ежели досадил чем — бей меня, а не тронь рамы. Потому не надо наносить урон хозяйству…
Снова повисла в избе неподвижная тишина. Хмуро молчали мужики. Притих Семен, притих и весь «трест»… Наконец неторопливо поднялся с лавки Труба.
— Вот что, мужики, — грозно заговорил он, — будет нам на них любоваться… До чего дошло — живи и бойся.
— Написать прокурору! — крикнул кто-то.
— Да, братцы, это уж ни на что не похоже, — выступая вперед и показывая ссадину на лбу, заговорил Игнат. — Меня вот избили… Тоже они — кто другой?.. Ну чего им от меня, старика, надо?
Нософырка сидел на лавке молча. Он боялся говорить.
— Напишем прокурору, откажемся от них, — гремел Труба, — убирайте куда знаете, нам таких разбойников не надо.
— Голосуй, Федька, чего ты! — крикнул Шарганчик.
— Приговор, братцы, кто желает? — неуверенно обратился Федька к собранию.
— Хорошо придумано. Надо!
— Пускай лишат родного места!
Федька мельком взглянул на Гирю и уловил в его взгляде что-то похожее на мольбу. Сейчас в глазах Семена не было ничего, что напоминало бы Ваську, и, быть может, поэтому Федьке показалось, что Семен стыдился своего поступка, что он уже раскаивается…
— Пиши! Пускай убирают поскорей.
— Твое дело, Федька, тебя больше всех обидели, — сказал Игнат. — Как ты скажешь, так и будет.
Опять тихо стало в избе. Федька понурившись думал.
— Ну, леший с ними, пускай вставят рамы, — сказал он вяло и махнул рукой.
9
— Что это ты, Федька, скис? — обратился однажды к другу своему Алеха Шарганчик. — Ходишь как в воду опущенный, будто и не были мы с тобой первыми закоперщиками!.. Тебе бы жить да радоваться. Сила у нас теперь больше, не то что раньше. Покос вон разделили по-своему, землю будем верстать… Я, на тебя глядя, похудел даже, ей-богу…
Долго молчал Федька. Ему самому было совестно, что изменился он, растерял пыл свой в семейных делах. Но как ни старался он успокоить себя — ничего не выходило. Нежданно-негаданно вломилась в его жизнь темная сила, и уже не мог он одолеть ее.
— Я к тебе всегда с чистой душой, как бумага белая, — продолжал Алеха, — а ты хоронишься от меня, скрываешь…
Федька взглянул на него — потянуло рассказать о своих думах, открыться во всем, облегчить накипевшее горе.
— Ну что ж, Алеха, скажу я тебе… Только тебе одному и могу сказать, ты уж смотри…
— Вот лопни мои глаза!
— Васька-то…
— Ну, ну?
— Не сын он мне.
Будто Алеху ударил кто крепко и неожиданно — вздрогнул он, привстал даже на месте.
— Ох!.. Так это как же, Федька? Как же быть-то?
— У тебя хотел спросить.
— А отец настоящий… неужто Гиря?
Федька замолчал, отвернулся в сторону.
— То-то я замечаю, смотришь ты на него… — начал было Алеха и не кончил, зло сдвинув брови, сказал: — Да, брат, на бабу никогда нельзя надеяться.
— Смотря какая баба.
— Стой, Федька! — вскрикнул вдруг Шарганчик, оживляясь. — Да что это ты, мать твою так! Да помнишь, как бывало… Плюнь! Законы знаешь? Отдай парня отцу.
Он близко придвинулся к другу, заглянул в глаза ему. Федька улыбнулся жалкой, бледной улыбкой и опустил голову.
— Не могу я, Алеха… Да и не сделаешь этого — ведь девять лет прошло.
— Ну, а ты все-таки не унывай, что-нибудь придумаем…
— Что тут придумывать? Развестись, скажешь, из-за этого? Ее загубить?.. Да и мое житье без бабы тоже незавидное будет.
— Найдешь другую.
Федька не ответил и, помолчав, сказал горько:
— Пятнадцать лет жил, надеялся, считал за жену…
— Вот что, — опять встрепенулся Алеха, — ты знаешь, махни рукой на все да береги свое здоровье! Забудь все, ей-богу!.. Ну мало ли что бывало? На позиции-то, поди, тоже не жил святошей…