Он кладет ножик. Ноздри его раздуваются.
— А тебе-то, Павлович, стыдно бы об этом спрашивать. Сам знаешь, петух изувечен.
Горько усмехнувшись, он поднимается.
— Иди-ка, посмотри, что сделано. Уму непостижимо! Не петух, а одна скорбь!
Он ведет меня в сарай, где сидят куры.
Как ни щекотливо мое положение, но при виде петуха я не могу удержаться от смеха. Более паршивого я ничего не видывал.
— Все равно не жилец. Всю нормальность отшибли.
— Вот что, — говорю я, — возьми ты, сколько он стоил, да помирись с отцом-то!
— Мне дорог принцип!
— Полно, не тянись. Хочешь, сейчас деньги выдам?
— Хорошо, — после некоторого раздумья соглашается он. — Только уж ты меня, Павлович, извини: после этого зверства я потерял в твоем отце личное качество.
— Ну-ну, поладите! Он сам раскаивается, нехорошо, нехорошо!
— У меня все от сердца отпало. Сейчас я тебе покажу.
Мы снова идем в избу. Он снимает с полавочника деревянную шкатулку, украшенную синими кружками и завитушками, и достает оттуда исписанный лист бумаги. Отходит к сторонке и наблюдает за мной. Я читаю:
«В ПРАВЛЕНИЕ ФЕРАПОНТОВСКОГО КОЛХОЗА «НОВАЯ ЖИЗНЬ»
Вследствие осуществления социалистического сектора — прошу принять. Количество членов семьи два. Я середняк, а потому классового признака не имею. Причем заявляю: с уставом сельскохозяйственной артели знаком полностью. Не хочу оставаться на положении других прочих, пачкающих руки в крови животных.
Думая, что я обижен последними строками, он выпрямляется, готовясь дать вежливый отпор. За стеклом, на уровне его плеча, я вижу тисненный золотом корешок «Свода законов», неизвестно как и для чего сюда попавшего.
— Ты написал «бывший», а разве тебя уже приняли? — спрашиваю я.
Не ожидая такого вопроса, он смущается.
— Да ведь как же, я стремлюсь по идее!
— Ну, раз по идее, так это хорошо!
Я отдаю за петуха деньги. Он идет со мной в сени и останавливает меня у порога.
— Ты послушай-ка, Павлович, при бабе я не хотел, а сейчас скажу. Истинный господь, невмоготу! Почитай, и так последний. Я же передовая сила революционной деревни. В семнадцатом с красной нашивкой на рукаве ходил. Ты уж, в случае чего, закинь словечко. А если надо, давай насчет отца-то зачеркаю. Только я к нему больше не пойду. Оскорбительно мне это.
Глава девятая
Отец вставляет в избе вторые рамы. На месте разбитых стекол приколачивает дощечки. Дыры в полу затыкает и к воротам приделывает толстую задвижку. Теперь звуки внешнего мира не проникают к нему. Он смотрит из своего убежища, как из платоновской пещеры, видит только подобие вещей и фактов.
Утром его будит петух. При свете коптилки он разогревает самовар, садится на лавку и прислушивается ко всем шорохам дома. Шуршат под ногами петуха стружки. Рядом с ним на лавке мурлычет кошка.
К концу дня он долго роется в бумагах, что-то пишет в книжке, прячет ее и снова принимается за работу.
Увидав меня, кладет скобель, сгребает стружки в кучку и идет к столу.
— Ночью что-то стучало. Думал, корова. Вышел — нет, корова стоит спокойно.
Начинает рассказывать мне о своих ночных страхах. Обрывает рассказ и с минуту сидит, задумавшись.
— Понятно, и тут иносказание. Когда бы ни созданы небесные светила, да созданы богом.
— Хорошо! Но как же без солнца могла происходить смена дня и ночи?
Помолчав и не ответив на мой вопрос, он принимается растирать грудь.
— В эти дни что-то грудь болит. Вот сейчас и работать не могу.
— А ты полежи. Я за тебя сделаю. У нас сегодня отдых. Хочешь, принесем дров, растопим маленькую печку, картошки сварим?
Не дожидаясь ответа, я несу охапку только что расколотых поленьев и затапливаю печку. Изба наполняется веселым гудением и треском. Рыжий отсвет пламени пляшет на сером полу.
Я мою в красноармейском котелке картошку, наполняю котелок чистой водой и ставлю в самое пекло. Пламя охватывает черную жесть со всех сторон, заглядывает внутрь котелка, шипит.
— Что делать-то?
— Алешке, председателю. Больно просит. Кадочку-то надо сделать.
— Хорошо. Я буду делать. Ляг, отдохни. А то возьми книжку, почитай! И я послушаю. Только не вчерашнюю.
Он добреет. Достает из шкапа «Актар-бея» и садится за стол.
— Хорошо. Эту почитаем?
— Хорошо-хорошо!
С глазами, полными смеха, я беру топор, подхожу к звонкой куче досок и опускаюсь на коленки. Вдруг он отодвигает книжку и снимает очки.