В палате еще две бабы. И почему-то у доктора взгляды на Татьяну другие, чем к этим двум. Вот придет вечером в обход, сядет к ней и смотрит.
— Муж-то бьет?
— А то нет.
— Часто?
— Нет, не часто, когда раз в день, когда и ни одного.
Он помолчит и снова:
— Тебе сколько возрасту?
— Ну двадцать семь.
— Ты совсем молодая.
А вечером ей хуже. Тут и к сорока. Тут и сорок. От тяжелого страдания у ней уста запеклись. Чулком с губ кожа лезет. Он опять к ней и сидит. Татьяна глаза откроет, а он:
— Здравствуй. Узнала?
— Узнала…
А потом пришла хожалка, она ее не узнала. Думает, Палаша, сноха, эта земляная лягушка.
Она говорит:
— Доктор, я умру?
— А тебе не хочется?
— Да уж все равно. Если бы как в девках. Сейчас меня не интересует ничего. Как идет день, как идет ночь — все отпало.
— Ничего, ты поправишься.
— Может, поправлюсь, только когда же лучше будет?
— Этого я не знаю…
Да с тем и из палаты пошел. На другой день опять идет. Руку берет, пульс проверяет.
— А глаза у тебя, Татьяна, хорошо смотрят.
— Нет, нехорошо, хуже. Умру. Смотри на лицо: пятно белое, пятно красное, а нос синий.
— Это ничего, ты поправишься.
А дышала усиленно. Не по череду стала дышать, а с отрывом. И сознание теряла. Потом как-то очнулась, приоткрыла глаза — он стоит и еще другой в халате. Тому другому:
— У нас в России баба вымирает. Веку ей совсем нет…
Видят, что очнулась, да к ней. А Татьяна говорит:
— Михайло Петрович, я нервничаю, не могу с собой совладать.
— Что с тобой, Корсакова?
— А я слышала, как вы обо мне говорили.
— Нет, это мы не о тебе.
С тем другим переглянулся.
— Это мы о других. А ты встанешь. У тебя глаза хорошо смотрят.
По глазам определил. Встала. В честь благодарности ему полотенце вышила: береза лежала поперек, а вокруг березы дуб обвился, тоже сваленный, с желудями. На мылах был рисунок взят. С обертки. Рисунки раньше на мыле печатали, который хороший, бумажку эту обдерешь, а то бросишь. И вышивала Татьяна хорошо. Ну вот поправилась. Пришел опять.
— Прощай, Корсакова. Будь здорова. А я тебя, говорит, запомню.
— И я запомню. За всю бабью жизнь свет увидела впервые в больнице.
Тут у нас случились событья. Тот Татьянин дядя, Менцифей, что письма писал, соцким ходил. Вот он рестанта вел. Руки у рестанта напереди скованные. Он этими руками размахнулся да дядю по уху. Тот пал.
Сначала просил:
— Отпусти в лес!
— А там чего, в лесу-то?
— Птичков хочу послушать, пташечков.
Дядя-то рот открыл, а он ему и заехал.
Мы с Татьяной по ягоды ходили. Были тут у нас в лесу — кто его знает, с кех пор: с литовского разоренья или как ямы нарытые, — и стоял как бы памятник белого камня. У этого камня мы все отдыхали. Вот пришли, сели, он и выходит из леса. Мы бежать, а он кричит:
— Не трону. Дайте поесть.
Мы остановились, смотрим, и он смотрит. Совсем молодой, из себя тончавый и в плечах узкий. По личности и обряду из мужиков. На одной руке цепь висит, а на другой нету. Рубаха на нем ситцевая и пуговицы суровыми нитками пришитые.
— Чего боитесь? Я вам вреда не сделаю.
И к нам. Сел на корень, руки опустил и нам рядом показывает. Сели и мы. По куску пирога отломили. Ягод давали, да не берет. Татьяна спрашивает:
— Ты за что взятый? Убил кого аль ограбил, аль еще как?
— Нет, никого не убил и не ограбил. Я за землю страдаю.
Мы больше спрашивать не смеем. Он ест, торопится и по сторонам смотрит.
— В деревне расскажете?
Мы с Татьяной переглядываемся.
— Если расскажете, меня поймают и повесят.
Татьяна к нему:
— Ты скажи, что с землей-то сделал?
— Ничего не сделал. Как земля лежала, так она и лежит. Только я подбил своих мужиков отнять ее у барина.
— Как так можно? Ведь это его!
— Нет, земля не его, богова, и никто ее купить не может.
Мы с Татьяной не понимаем, а он торопится.
— Меня искать будут.
А потом к нам:
— Расскажете?
— Нет, не расскажем, иди с богом.
Он нам руку подал, поклонился и в лес пошел. Мы все стоим. Не то приснилось, не то въявь видели. Пошли домой да все молчим и рестантика вспоминаем. Не убил и не ограбил, а покою ему нигде нет. Тут Татьянин сосед Филимон навстречу.
— Что носы повесили? Аль кого видели?
— Нет, никого не видели…
— Политический в лес сбежал, вы разом не на него ли попали?
Нас обоих в краску. Филимон домекнул. Пристал, грозить начал. Ну, мы и сказали. Пошли всей деревней, а к вечеру его и ведут. Вот приехал урядник, с ним два стражника. У старосты в избе сидели. И беглый тут. Дядя сидит завязанный. Урядник-то по столу стучит, его спрашивает. Ну, он одно: