В бесплодном ожидании минули сутки. Вторые. Потом и вообще октябрь месяц приказал долго жить, а вражеского наступления все не было. А вот минометный обстрел наших окопов — это пожалуйста. В течение дня — тревожащий, чуть ли не по одной мине на десять минут и с рассеиванием почти по всему фронту, да еще утром сразу после подъема и вечером перед самым ужином уже по конкретным участкам нашей линии окопов и такой плотности, что голову над землей приподнять было боязно.
На долю их роты не выпало вроде бы даже боев местного значения, а к середине ноября в роте насчитывалось уже лишь двадцать пять бойцов при единственном командире — капитане Исаеве; если верить всезнайкам писарям, взводных командиров им в роту соответствующими приказами не раз назначали, но не успевали те дойти до землянок роты, и все тут! То какое высокое начальство в пути перехватит и переадресует туда, где, по его мнению, сейчас командир взвода был и вовсе крайне необходим, то вражеские осколок или пуля коварно пометят.
А Ленинград фашисты бомбили почти каждый день и, случалось, по нескольку раз. Потом, когда ночи и вовсе длиннущими стали, и обстреливать из орудий начали. И бомбили, и обстреливали расчетливо, безжалостно. Капитан Исаев собственными глазами видел на карте, отобранной у захваченного в плен немецкого офицера-артиллериста, четко обозначенные и пронумерованные объекты артиллерийских налетов. Увиденное настолько потрясло капитана Исаева, что он запомнил, казалось, на всю жизнь: Дворец пионеров — цель № 192, Эрмитаж — цель № 259…
Окопникам невыносимы были эти бомбежки и обстрелы города: каждый его защитник искренне считал, что ему было бы во много раз легче, если бы те бомбы и снаряды оказались нацеленными в него, солдата, матроса или ополченца, сжимающего руками оружие, а не в женщин, детей и стариков, волею судьбы оказавшихся в осажденном врагом городе.
Трудные дни переживали жители и защитники города, но слова «голод» и «дистрофия» тогда еще не произносились в полный голос.
Хотя и шла тягуче обыкновенная окопная жизнь, капитан Исаев, если появлялась хотя бы ничтожная возможность, упорно продолжал учить своих подчиненных владеть оружием самых различных систем и марок, основам сухопутной тактики и рукопашному бою; мечтал добиться, чтобы и один любой его боец какое-то время мог сразу с тремя врагами драться; искренне считал, что самое страшное, когда на тебя именно столько человек одновременно набросится; говорил: мол, будет их больше — только мешать друг другу станут.
Немного шумноватыми оказывались эти занятия. Потому, когда подкрадывался их черед, капитан Исаев тихонько снимал с передовой один взвод и уводил его километра на полтора в тыл, строго наказав оставшимся глядеть в оба.
Знало ли командование бригады об этом? Знало. Однако, пока отлучки не наносили вреда общему делу, делало вид, будто ему ничего не ведомо.
Или потому оно молчаливо поощряло капитана Исаева на эти самовольные отлучки, что много ли бойцов было в том очередном «взводе»?
До седьмого пота капитан Исаев изводил своих подчиненных этими учебными рукопашными боями. И в конце занятий всегда находил, к чему придраться.
Зато после занятий по сухопутной тактике, если был доволен успехами подчиненных, неизменно изрекал:
— Хочу, чтобы, как говаривал сам Александр Васильевич Суворов, каждый из вас отлично знал свой маневр.
Были за эти почти полтора месяца сидения в обороне и бесконечно длинные вечера, когда все, свободные от несения службы, торчали в землянках, где дремали или смотрели на огонь в печурке, если она топилась, и, коротая время, говорили, говорили. О самом разном и с почти предельной откровенностью. Поэтому капитан Исаев теперь уже точно знал, что Юван Попов родился и жил на берегу моря, которое только летом и то лишь на очень малое время освобождалось от торосистого льда. Почему у него, Ювана, такая фамилия? А какой ей еще быть, если, как рассказывали старики, однажды к ним в стойбище в сопровождении каких-то полицейских чинов нагрянули поп с дьяконом, всех людей загнали в озеро по колени и с кисточек побрызгали на них той озерной водицей, словом, окрестили; для быстроты — все же холодновато было — и дьякон самостоятельно крестил. Вот с тех пор у людей их стойбища и есть только две фамилии: Поповы и Дьяконовы.