«Вот настанет весна, пойдут пароходы, съезжу, повидаюсь с Анфисой, поброжу по лесам», — думал он, и это было пределом его мечтаний. Но даже и на осуществление этих скромных желаний у него не нашлось времени. Отпуск его подошел только осенью, да и тот по приказу врачей пришлось провести в Крыму. Потом снова началась привычная жизнь, и он все реже подумывал об избушке на берегу незабвенной Сылвы. Но мечта затаилась где-то в глубине памяти, в ожидании той тихой минуты, когда сможет напомнить о себе.
Так он прожил еще почти два года. Подошло событие, которого он ждал и о котором старался не думать, — его проводили на пенсию. Это был горький день. Печальное торжество с цветами, подношениями и прочувствованным чтением «адресов», вложенных в бархатные, кожаные и пластмассовые переплеты, одинаково пахнущие переплетным клеем. Его называли «человеком из героической легенды» и восхваляли с такой горячностью, что он понял: надеяться ему не на что. Болезнь не скроешь. И не скроешь того, как трудно ему приходилось за последние годы на работе.
И вот тогда-то вновь напомнила о себе притаившаяся до поры мечта о Старом Заводе. И жена, которая не забыла их давнего разговора, снова сказала, что все возможно, если очень захотеть. И она оказалась права.
Местное издательство затеяло серию книг о замечательных людях и предложило Николаю Борисовичу написать одну из них. Он согласился. Книга о старом его друге, знаменитом писателе. Придется поработать, покопаться в архиве, припомнить все, что еще не совсем быльем заросло. Прежде всего он решил поговорить с Михалевым, который после той истории в стройтресте ушел на пенсию. Помочь он не откажется, но как соавтор не годится. Если даже и согласится, то ненадолго — на первой же главе раздерутся.
Он позвонил старому другу. Договорились встретиться у заведующей архивом. Когда Николай Борисович пришел в назначенный час, Михалев уже сидел в сводчатом, похожем на монашескую келью, кабинете, выслушивая жалобы заведующей на тесноту архивных помещений. Николай Борисович тоже послушал. Потом их отвели в хранилище, и они углубились в изучение старых газетных подшивок.
Листая пожелтевшие, спрессованные годами страницы газет, они попытались заглянуть в свое прошлое. Сколько десятилетий прошло с той поры, когда они, начинающие журналисты, выхватывали прямо из машины эти вот самые номера газет, чтобы наспех пробежать их и ринуться дальше, к новым делам!..
Все помыслы их были так заняты будущим, что для настоящего просто не оставалось времени. Николай Борисович удивленно посмотрел на свой раскрытый блокнот, в котором не было еще ни одной записи. Какая непростительная беспечность! Жить в такое время и так пренебрежительно относиться и к нему, и к самим себе. Газетная скороговорка, мелькание дат, фамилий, почти всегда без имен и, конечно, всегда без отчеств. Ни слова о себе, о своих желаниях и волнениях. Если потомки вздумают по газетам составить хоть отдаленное представление о их личной жизни, то ничего из этого не выйдет.
Оказавшись в положении таких потомков, Николай Борисович и Михалев поняли, как они обобрали самих себя. Наследники, надеявшиеся на несметные богатства, обнаружили в сундуках только что-то вроде долговых обязательств.
— Да, — проговорил Николай Борисович, — не густо…
И Михалев сказал:
— Да. — И после недолгого молчания добавил: — Ты же не беллетристику сочинять собираешься.
— Хотел бы, да не дано мне…
— И хорошо, что не дано. Беллетристы! Их и без тебя всегда хватало, а умных журналистов почти что и нет.
— Ну, это уж ты загибаешь! А кто же умный? — насторожился Николай Борисович.
— Откуда я знаю? Есть, наверное. Ты, например.
— Спасибо… — Николай Борисович иронически улыбнулся. — Лестно, конечно. Ты Старый Завод помнишь?
— Я все помню.
— Вот это хорошо. Там старуха одна живет. Когда мы туда писателя возили, тогда она, конечно, молодая баба еще была. Тоже все помнит.
— Он с ней, что?.. — Михалев нахмурился.
— Ничего он с ней. — Николай Борисович поспешил пресечь подозрения Михалева. — Я хочу сказать, что она, несмотря на свои преклонные годы, помнит о нем то, чего мы и не знали никогда.
— Что же она, баба эта преклонная, может помнить? Ты что, видел ее?