«Да кому это он приказывает? Совсем зашелся мужик», — подумала Анфиса и обернулась. Но Афанасия Николаевича не оказалось на прежнем месте. Он бежал полем и, грозя кулаками, кричал:
— Стой! Стой, говорю! Не то делаете!
Столбы лунной пыли завивались вокруг него, падали под ноги и снова взмывали над полем. И Анфису тоже подхватило и понесло, как травяную сушинку.
— Господи! Да что это на тебя накатило? Да куда же ты меня-то волокешь? — запричитала она, сама удивляясь, как это ее ноги несут, и только старалась как бы не упасть. Но она не удержалась и упала, налетев на тот же стог, где только что разговаривала с Афанасием Николаевичем.
Нина и сама поняла, что совсем не то они делают, что уже поздно думать о вывозке, успеть бы только укрыть зерно, спасти от неминуемой гибели: ураганом не развеет, так дождем прибьет.
И все тоже это поняли, потому что не успела еще она распорядиться, как все сами начали сбрасывать мешки, наполненные зерном, и плотно составлять их вокруг незатаренного зерна.
Афанасий Николаевич, хотя и увидел, что все делается как надо, все же не смог сразу затормозить свое возмущение и с разлету накинулся на Артемова напарника:
— А ты куда смотришь, черт лысый! Бабы, кучнее подгребайте, кучнее! Растакие вы все хозяева. Разворачивайте брезент. А колья у вас где?
Но все так были заняты делом, что никто и не услыхал его выкриков, да и он сам, увидев, что все идет, как должно идти, унялся и кинулся таскать мешки.
Утверждение Аллы о том, что долгие раздумья о любви и сама любовь несовместимы, смутило Артема. Выходит, что если он думает о любви, — а не думать о ней он не может, — то, значит, ничего и нет? Так ли это? И он продолжал думать, и в минуты передышки пытался отыскать Аллу среди работающих женщин, посмотреть на нее, но так и не увидел.
Ему казалось, будто он слышит ее голос, ее смех, но ему надо было именно увидеть ее. Никогда никого он так не хотел увидеть, как ее. Что же это, как не любовь? А может быть, просто прихоть? Воображение?
И только когда он наконец увидел Аллу, он сразу понял, что любит ее и что любил всегда. Такая определенность в другое время насторожила бы его, а сейчас только обрадовала, положив конец всяким сомнениям.
В небе уже совсем не осталось места для туч, но они все прибывали, налетая друг на друга, сшибаясь, как большие, уродливо растрепанные птицы. Раненные, теряя клочья перьев, они падали, но, не долетев до земли, снова из последних сил тяжело взмывали вверх. А оттуда кто-то огромный и отчаянно злой орет на них трескучим голосом распаленного старца и хлещет длинными ветками зеленых молний.
И тогда делается видно, как несутся по полю в пыльных смерчах клочья соломы и обломанные сучья и как страшно кипит ослепленная река. И тут Артем увидел — на него идет дождь. Нет, не просто идет — он движется стеной, он наступает сомкнутым строем, стремительно и угрожающе. От него никому нет спасения. Под тяжкой его поступью расступались волны в реке и никла трава. Крапива в овраге повалилась, как сраженная в бою. Серая стена катилась по полю со звенящим ревом, заглушающим даже грохот грома. Вместе со всеми Артем тянул тяжелый, вырывающийся из рук брезент.
— А вот взяли!.. — отчаянно веселым голосом заорал кто-то из мужиков. — А еще взяли!..
Андрей Фомич топором загонял в землю колья. Брезент натянули, и дождь звонко и ликующе ударил в него, как в бубен. Раздался притворно испуганный женский визг. Закричали и засмеялись мальчишки, прыгая под дождем.
Ветер заметался по полю. Огрызаясь и завывая, как загнанный зверь, он кинулся под брезент, вырвал из рук один его угол и взметнул вверх.
— Бабы, держите! — только и успел крикнуть Афанасий Николаевич. — Мужики, черти не нашего бога!..
Одна из женщин в намокшем платье, облепившем ее большое тело так, что она казалась обнаженной, упала на брезент, раскинув руки. Она что-то закричала, смеясь и закидывая голову для того, чтобы убрать волосы, закрывавшие ее глаза. Это была Алла. И сейчас Артем понял не умом, а как-то всем своим существом, что он любит ее, и ему открылся простой смысл ее слов. Если пришла любовь, то, сколько ни думай, ничего изменить нельзя. Это сильнее всякой силы — начало всех начал.
Все остальные, следуя ее примеру, накинулись на брезент, прижали его и лежали под дождем, пока все не укрепили, как следует.
Сдав зерно, сразу же выехали обратно.
— Знаешь что, — сказала Зина, поглядывая на небо, — а нам не успеть до дождя.
Она хлестнула лошадь, крикнула на нее и, только когда телега с грохотом понеслась по темной лесной дороге, Зина прокричала: