— Да, бывает, — сочувственно вздохнул он и снова взялся за Анфису, но и то для того только, чтобы Андрей Фомич не подумал, будто он потакает ее капризам.
— Ну, что будем делать? — спросил он.
— Не хочет, так что?.. — хмуро ответил Андрей Фомич.
— Не хочет! — Афанасий Николаевич даже плюнул от возмущения. — Да ты сообрази своей головой, она своим упрямством все планы ломает. Деревни-то этой, как таковой, уже нет. Пустое место в районных планах. Ей что? Какой с нее спрос? А нас с тобой взгреют. Не хочет. А того не подумала, что все переселились с полной готовностью. Это что же выходит: из-за одной старухи деревню оставлять?
— Которые на угоре, все остаются, — сообщила Анфиса.
— А всех-то сколько? Две старухи.
— Сколько ни есть. Нет уж, вы меня не убеждайте, не расходуйтесь. Никуда я не поеду.
— Ох, дождешься ты, Анфиса Петровна, милицию в гости.
— Ну и что?..
— Акт составим к выселению.
Анфиса ничего на это не ответила, только сухонькой своей рукой махнула.
— Ну чем тебя еще стращать? — сокрушенно спросил Афанасий Николаевич.
— А уж ничем. Который человек стращает, тот вовсе бессильный, и я такого не боюсь.
— Ну и хватишь ты тут горького до слез.
— Горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого.
— Не пообедамши, тебя и не переговоришь.
— Дельное что скажешь, так я всегда выполню. Сам знаешь, не вовсе из ума-то выпрыгнула. — Сказала и засмеялась. — Ты бы мне сено перевез.
Афанасий Николаевич поднялся.
— Сено, — проворчал он. — Много ли накосила?
— Да возов пять. Нынче мне раздолье: коси где хочешь.
— Ладно. Затевай бражку, в ту субботу с полдня приедем.
Вот так и осталась Анфиса на старом своем месте. Глядя на нее, отказалась переселяться и ее соседка Татьяна Егоровна, старуха беспечная, незапасливая и на ногу веселая. Этой все равно где жить, везде родня, везде старинные подруги. Остались и еще два дома, хозяева которых давно уже, с самой войны, не жили в деревне.
Ужин подавала мать Афанасия Николаевича, старуха суетливая и озабоченная. Она так сновала от стола к печке, от печки к буфету, как будто за ней гонялись какие-то незавершенные дела или она сама старалась догнать убегающее от нее время. Афанасий Николаевич так и сказал:
— Вчерашний день догоняет. Две бабы в доме, а на стол подать некому. Каждый сам себе официант.
На подоконнике маленькая девочка раскладывала разноцветные тряпочки. Она посмотрела на суетящуюся бабку и ворчливо сказала:
— Да уж ждали-ждали и ждать перестали…
Она явно повторяла бабкины слова и даже старалась говорить ее голосом.
Наверное, ее беленькое платьишко еще утром было чистеньким и горошек на нем голубеньким, но сейчас трудно судить, какое оно на самом деле: тут собралось всего понемногу от разнообразно прожитого дня: пыль, трава, прибрежный песок, и прибрежная тина, и смола от шишек, которые носят в подоле, и различные огородные удовольствия. Так что голубенький горошек почти совсем затерялся в пятнах всевозможных оттенков. Ее светлые волосенки утром были расчесаны и заплетены в две коротенькие коски и связаны на затылке одной ленточкой неизвестно какого цвета. Сейчас от всех этих деталей утреннего туалета мало что сохранилось, разве что ленточка, как-то удержавшаяся на клочке волос.
Афанасий Николаевич улыбнулся:
— Вот и еще зелье растет. Дай-ка хоть я тебе сопли вытру.
— Я сама.
— То-то и есть, что все сама. У мамки руки не доходят. А ты куда это разогналась, на ночь глядя? — спросил Афанасий Николаевич у старухи.
Она ничего не ответила. Сунула на стол ненарезанный хлеб, тарелку с солеными огурцами, налила из большого чугуна щей в эмалированную миску, убежала в сени и больше не показывалась.
— Заработались бабы, засуетились, — проговорил Афанасий Николаевич. — Давай садись.
Они выпили по полстакана водки, закусили огурцами и стали хлебать тепловатые, но, несмотря на это, вкусные щи. И еще выпили, молча, словно выполняя какую-то работу, требующую полного внимания. Над столом висела лампочка под большим абажуром, украшенным розами. И абажур, и розы изготовлены из одной и той же жатой бумаги, зеленой и красной. Когда включали электричество, то розы казались черными. Окна были распахнуты. Вечер стоял темно-синий, прохладный и тихий. И в тишине девочка, раскладывая разноцветные тряпочки, что-то тихо напевала или нашептывала.