— Анфисушка-матушка, мы с тобой бабы-сироты, помрем, и поплакать над нами некому. Спасибо, добрый человек пришел-пожалел.
— Говорю тебе: уймись, — ласково повторила Анфиса и объяснила Елину: — У Татьяны-то нашей, что смех, что слезы — сверху лежат. Такая уж легкодушная.
— Ничего, пускай ее, — разрешил Елин и строго заговорил о том, как он навечно привязался к Старому Заводу, как он вспоминал его до того, что даже во сне видел почти еженощно, и, заседая в своем учреждении, часто задумывался и как бы даже слышал звенящий шум бора на ветру. В таком томлении он еле дотянул до пенсии и чуть не заболел, услыхав, что деревню переселяют на другой, бесприютный и пустынный берег.
Говорил он долго, утомительно и таким тоном, будто отчитывал кого-то за нерадивое отношение к порученному делу. Татьяна Егоровна вздремнула на Анфисином плече, да и самое Анфису позывало на дремоту. Хорошо, что Елину захотелось курить. Прикурив, он погасил спичку, и, когда спичка погасла, он вдруг увидел, как сумрачно стало в избе, и понял, что день докатился до раннего зимнего вечера, а ему еще предстоит обратный путь.
Он поднялся, посмотрел на притихших старух и подумал, что не в том подвиг, что Анфиса отстояла свою деревню, а в том, как они тут в одиночестве зимуют среди таежных просторов.
— Как же вы тут живете-то?! — изумился он, утратив на время всю свою строгость.
— А что? — очнулась Татьяна Егоровна. — Так вот и живем. А у меня коптилочка есть. У Анфисы так и вся лампа. Керосином только поиздержались, так я завтра в Токаево сбегаю.
На улице было совсем светло, но уже пошли по небу желтоватые полосы — предвестники заката, — и снег как бы подернулся перламутровым блеском, розоватым с голубыми переливами.
Дом стоял на мысу, недалеко от корявого тополя. Елин обошел его вокруг, достав из рюкзака рыбацкий топорик, сделал на бревнах затески. Бревна, хоть и старые, но крепкие и даже на торцах только едва тронутые. Скинув лыжи, влез на заваленное снегом крыльцо и тем же топориком оторвал ветхие доски, которыми забита, дверь.
Старухи стояли поодаль под тополем. Они видели, как в окнах сквозь щели между досками бледно вспыхивал желтоватый свет — новый хозяин строго и придирчиво осматривал все внутри дома, высоко над головой поднимая горящие спички. Он и там стучал своим топориком, что-то передвигал, гремел заслонкой, заглядывая в печь.
Наконец он закончил осмотр и вышел на крыльцо. Снова заколотил дверь и, спрятав топорик в пустой рюкзак, встал на лыжи. Но перед тем как тронуться в путь, махнул старухам рукой и строго приказал:
— Вы тут досматривайте, в долгу не останусь!..
Глядя, как он удаляется по своей лыжне, Анфиса думала, что для деревни начинается какая-то новая жизнь, и это ее радовало: значит, не напрасно она осталась в своем доме. Первый, кто пришел утверждать новую жизнь, оказался строгим, хозяйственным человеком и к тому же обожающим красоту, знающим в ней толк. Таким и должен быть житель здешних мест. Красоте требуется не только обожание, но и твердый порядок, и хозяйский глаз.
— Ну вот, — сказала она, — теперь уж нас три хозяина. Теперь уж мы с тобой не сироты.
Так прожили две старухи эту полную тревог и ожиданий и поэтому необыкновенную первую зиму в опустевшей деревне. Сами-то они, умудренные опытом долгой и нелегкой жизни, думали, что все тревоги, отпущенные на их долю, давно пережили, и потому ничего уж и не ожидали. Деревня, в которой прошла жизнь, переселилась на тот далекий берег. Здесь остались только воспоминания, которые под старость отрады не приносят.
— Как все равно молоденькие, — сказала Татьяна Егоровна. — Ожидаем чего-то… Ночь, а мы ожидаем.
Анфиса промолчала: Татьяну все равно не переговоришь, известная балаболка, рот закрывает только, когда глотает, и то потому, что, разинув рот, ничего не проглотишь. Вышли они послушать, как шумит вода, гуляя по лугам, да где она шумит: весной вода берегов не признает.
Они остановились на пригорке под молодым, но уже искривленным от ветра тополем; от низко опущенных веток пахнет пьяной горечью набухших почек. Стоят две старухи, прислушиваются, не загремит ли Сылва-река по-весеннему. Но все тихо, и эта привычная тишина настораживает их и пугает. Вода почти прекратила свое течение, льдины неприкаянно бродят в темноте, как серые чудовища, иногда они лениво сталкиваются и снова продолжают бестолковое неторопливое кружение.
А вода все прибывает, идет так величаво и деловито, как хозяйка по своему дому, заглядывает во все углы, заполняет все впадины, подбираясь все ближе и ближе к холму, на котором стоят четыре избы и несколько тополей. Днем, когда все видно, не так страшно, а сейчас, в темноте, слышно только, как спокойно шумит большая вода и все время раздаются какие-то непонятные шорохи, приглушенные вздохи и звонкое хлюпанье. Кажется, будто кто-то, страдающий насморком, бродит в темноте по лужам и никак не может выбраться на сухое место. Все это усиливает тревогу, старухам кажется, что вода подобралась уже под самые ноги, стоит сделать шаг — и вот она — вода. И хотя они знают, что все это им кажется, что половодье только началось и вода еще далеко, они не могут спать спокойно.