"J" — читалось на стене.
— Знаешь, Стив, мне как-то не по себе с этим убийством, — сказал Мейер Карелле.
— Мне тоже.
Мейер удивленно поднял брови:
— Но почему?
— Не знаю. Наверное, потому что он священник. — Карелла пожал плечами. — Они ведь все как бы не от мира сего, они какие-то наивные, чистые — и раввин, и пасторы, и проповедники... И мне кажется, что все грязное в жизни не должно их касаться. — Он замолчал. — Хоть кого-то не должно касаться, Мейер.
— Да, наверное, так, — согласился Мейер. — Мне не по себе, потому что я еврей, Стив. — Он говорил очень тихо, казалось, исповедуясь в том, о чем бы он никому не сказал.
— Понимаю, — мягко ответил Карелла.
— Вы полицейские?
Они вздрогнули. Голос внезапно послышался с другого конца проулка, и они резко повернулись в ту сторону.
Правая рука Мейера инстинктивно коснулась оружия в правом заднем кармане.
— Вы полицейские? — снова послышался голос. Женский голос, с сильным еврейским акцентом. Фонарь был далеко за спиной женщины.
Мейер и Карелла видели только хрупкую фигуру, всю в чёрном, бледную кисть руки, прижатую к груди, отблеск света в почти невидимых глазницах.
— Мы полицейские, — ответил Мейер. Его рука была по-прежнему на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как Карелла рядом весь подобрался и готов ко всему.
— Я знаю, кто убил рабби, — сказала женщина.
— Что? — переспросил Карелла.
— Она говорит, что знает, кто убил раввина, — прошептал Мейер, не веря своим ушам.
Его рука опустилась, и они пошли к началу проулка, где он выходил на улицу. Там неподвижно стояла женщина, ее силуэт вырисовывался на освещенном фонарем фоне, лицо неразличимо в тени, бледная кисть руки прижата к груди, глаза видны только по блеску.
— Кто убил его? — спросил Карелла.
— Я знаю rotsayach, — сказала женщина. — Я знаю убийцу.
— Кто? — снова спросил Карелла.
— Он! — крикнула женщина и указала на белую букву "J" на стене синагоги. — Этот сонеи Исраэль! Это он!
— Антисемит, — перевел Мейер. — Она говорит, что это сделал антисемит.
Они стояли рядом с женщиной. Три фигуры в конце улочки под фонарем, бросающим длинные тени на булыжники. Теперь они видели ее лицо. чёрные волосы, карие глаза — классический еврейский тип женщины за пятьдесят лет; красота слегка померкла с возрастом, и что-то еще... Какое-то напряжение, прячущееся в глазах, в линиях рта.
— Какой антисемит? — спросил Карелла и понял, что говорит почему-то шепотом. В лице женщины, в чёрноте ее одежды, в бледности рук было что-то такое, что заставляло говорить шепотом.
— В том квартале, — ответила она. Голос суда и судьбы. — Которого зовут Финч.
— Вы видели, что он убивал раввина? — спросил Карелла. — Вы видели, как это было?
— Нет. — Она замолчала. — Но я сердцем знаю, что это он...
— Как вас зовут, мэм? — спросил Мейер.
— Ханна Кауфман, — ответила она. — Я знаю, что это он. Он говорил, что сделает это, и вот он сделал это.
— Что, он сказал, сделает? — терпеливо переспросил старую женщину Мейер.
— Он сказал, что будет убивать всех евреев.
— Вы слышали, что он это говорил?
— Все слышали его.
— Его фамилия Финч? — спросил Мейер. — Вы уверены?
— Финч, — подтвердила женщина. — В том квартале. Над кондитерской.
— Что думаешь? — спросил он Кареллу.
Карелла кивнул:
— Проверим его.
Глава 4
Если Америка — плавильный котел, то 87-й участок — самый его тигель. Начнем с реки Херб — северной границы территории участка. Первое, что мы увидим, — аристократический район Смоук-Райз, где обитатели белоснежных особняков живут в безупречной протестантской респектабельности, отгородившись от прочих ухоженными газонами и частными дорогами и наслаждаясь красивейшим видом на город. Выйдем из Смоук-Райза и перейдем на когда-то роскошную улицу Силвермайн-роуд, где белые престижные жилые дома уже давно начали поддаваться гнету времени и напору наползающих трущоб. Здесь все еще живут крупные служащие с доходами до сорока тысяч долларов в год, но и тут уже все ветшает, а на стенах домов начинают малевать лозунги и непристойности, которые тщетно стирают прилежные дворники.
Ничто так не вечно, как заборные надписи.
Силвермайн-парк расположен южнее этой улицы. Никто не отваживается входить в него ночью. Днем же парк заполнен боннами, покачивающими сверкающие голубые детские колясочки и праздно болтающими о том, когда же они последний раз были в Швеции. После захода солнца даже влюбленные не войдут в парк. Дальше к югу — Стэм. Этот взрывается огнями, не успеет зайти солнце. Кричаще-яркий, сияющий лампами дневного света; китайские ресторанчики чередуются тут с еврейскими кулинарными магазинами, подозрительные пиццерии — с греческими кабачками, зазывающими на танец живота. Облезлая, как рукав бедняка, Эйнсли-авеню пересекает центр округа, стараясь сохранить давно исчезнувшее достоинство своих величественных, но грязных жилых домов, меблированных комнат, гаражей и старорежимных салунов, где полы все еще посыпают сырыми опилками.