— А что, молодцы, может быть, споем!? — услышали мы впереди окрик полковника Макеева.
— Споем! — ответили ему пехотинцы.
— Запевай!
По этой команде звонкий и сильный голос, где-то рядом с полковником, затянул:
«На Донце-реке, во казачьем городке, Ой, да вот он, во казачьем городке». И тысячи людей поддерживают запевалу: «Появился, объявился Булавин — он Кондрат, Ой, да вот, Булавин — он Кондрат; Кондрат — парень не простак, а удалый он казак, Ой, да вот, удалой он казак. Кафтан, шитый серебром, сабля острая при нем, Ой, да вот он, сабля острая при нем. Сабля острая при нем, а глаза горят огнем, Ой, да вот он, а глаза горят огнем».Так вот я впервые услышал песню, про Кондрата Булавина, моего отца. Память народная, она дорогого стоит, сотни лет проходят, а люди помнят, кто есть кто, и кем он был.
Песня стихла и, держа в поводу своего верного Будина, я шел рядом с колонной и вслушивался в разговоры бывших крепостных рабов, а ныне вольных людей, которые шли биться за свою волю, за Тихий Дон и Правду, и понимал, что таких людей не сломить. Сжимая зубы и надрываясь, именно они и их потомки, вытянули на себе Россию-мать, били шведов, ляхов, турок, французов, японцев и немцев. Они шли в огонь, и выходили из него израненные, но живые. И пока есть такие люди, до предела терпеливые, но не забывающие обид и не прощающие зла, яростные в бою русичи, понимающие кто они есть и ради чего на этот свет родились, мы как народ будем жить.
Россия. Москва.16.04.1708.Этот день Алексей Петрович Романов, по указанию своего отца, самодержца всероссийского Петра Первого, оставшийся в Москве, посвятил инспекции старого Кремлевского дворца, сильно пострадавшего во время последнего великого пожара. В сопровождении нескольких человек, под весенним дождем, он бродил из одного здания в другое. Царевич смотрел на проломы и трещины в стенах, осыпавшуюся штукатурку, мусор и, валяющиеся под ногами, выбитые пожарными двери, и от вида такого беспорядка и хаоса, сердце его сжималось в недобрых предчувствиях.
Закончил он свой путь в небольшой домовой церквушке, купол которой зиял рваными дырами, сквозь которые вниз лились тонкие дождевые струйки. Слюдяные окошки были выбиты, полы подгорели, под потолком летали мелкие птички, и кругом было полнейшее запустение. Однако здесь по-прежнему висели знакомые ему с самого раннего детства древние иконы и, глядя на печальный лик Христа, на одной из них, Алексей смог немного успокоиться и собраться с мыслями.
Позади царевича стояли приставленные к нему люди Федора Юрьевича Ромодановского, весьма темные личности, официально охраняющие его, а на деле, следящие за каждым его шагом. Алексей повернулся к ним и, глядя прямо в глаза старшего из преображенцев, дьяка Мухортова, широкоплечего полноватого крепыша, как можно уверенней, сказал:
— Я хочу остаться один и помолиться. Выйдите.
Мухортов кивнул подбородком и вместе со своими людьми вышел наружу. Царевич остался один, вздохнул полной грудью, расстегнул тесный мундир, опустился на колени перед иконой и, посмотрев на лик Иисуса, привычно зашептал Символ Веры:
— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы, и вочеловечившегося. Распятого при Понтийском Пилате, и страдавшего, и погребенного. И воскресшего в третий день по Писанием. И возшедшего на небеса, и сидящего одесную Отца. И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святого, Господа, Животворящего, Иже от Отца исходящего, Иже с Отцом и Сыном покланяемся и славим, глаголившего пророки. Во единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века. Аминь!
Закончив молитву, Алексей перекрестился и встал с колен. Затем, еще раз прошелся по церквушке, в которой ему было так спокойно, и хотел выйти наружу. Однако появился его основной надзиратель и настоящий хозяин Москвы, сам князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, одетый сегодня не в свое обычное западное партикулярное платье, а в боярский кафтан. В руках его была крепкая трость, а округлое лицо начальника Преображенского приказа, как всегда, было суровым и неприветливым. Губы князя были сжаты в тонкую нитку, а настороженный взгляд, выискивая убийц, крамольников, и шпионов, привычно обшаривал каждый темный угол.