По всем станицам возбуждение и страх переходят в озлобление и ненависть. Сыщики, не в пример Пушкину и Кологривову, действовали люто, без промедления и жалости, вели себя с жителями как с неприятелями на войне. Сотни беглых шли под конвоем по шляхам в свои родные места, к ненавистным помещикам и работам. Другие, тоже сотнями, ждали высылки. Третьи скрывались по лесам и буеракам. Старожилые казаки, которых тоже не обошли кнуты и плети, были разъярены не меньше новопришлых, своих же односельчан. Войско Донское бурлило, возмущение его переполняло, переливалось через край, требовало выхода. Казаки по станицам ведут разговоры, устраивают круги. Делают пересылки между станицами. И низовые, и особенно верховые казаки, и значные, и голутвенные — все показывали недовольство и возмущение бесчинствами Долгорукого и его помощников. Наиболее активно вели себя жители городков, по которым проходил отряд Долгорукого. Он оставлял за собой выжженные станицы, запоротых кнутом казаков, обесчещенных жен и девушек, повешенных по деревьям младенцев; многим отрезали носы и уши. Жестокий розыск вызвал гнев казаков, и они приходят к мысли о необходимости объединения и отпора карателям. Все, в том числе и домовитые, понимали, что погром, учиняемый Долгоруким и его офицерами, охватит всю землю Войска Донского; очередь дойдет и до низовьев Дона, до самого Черкасска. Отряд Долгорукого выполнял, по существу, оккупационные задачи.
В последовавших затем событиях много неясного, загадочного. Касается это в первую очередь позиции старшины, особенно черкасской, старожилого казачества. Среди домовитых имелись убежденные сторонники российских властей, полного подчинения Войска Донского Москве, правительству Петра I. Таков, к примеру, Ефрем Петров, самый ярый и последовательный представитель промосковской группировки. Имелись у него сторонники. Другие значные казаки стояли за независимость, старые вольности Дона, боялись их потерять. Это — Илья Зерщиков, Василий Поздеев и многие другие; сюда же можно включить и Лукьяна Максимова, войскового атамана, самого, пожалуй, колеблющегося, нерешительного из них. Назвать эту группировку активно антимосковской нет оснований; скорее она была осторожно-оппозиционной. Ее представители хотели бы сохранить нынешние порядки, не утратить права и привилегии Войска и тем самым свои господствующие позиции на Дону, богатства, наемных работников из беглых, которых теперь у них отбирали и высылали в Россию. Но, отстаивая свои интересы, они из года в год действовали старым, испытанным способом: тянули время, посылали в Москву станицы и отписки с уклончивыми обещаниями и отговорками — одним словом, занимались тем, что на Руси исстари именовали московской волокитой. До поры до времени это сходило с рук. Но пришло иное время — Москва, Россия стали уже не те, какими они были раньше, скажем, при отце и деде Петра Первого. Мощь государства, его возможности как карательной силы выросли неизмеримо. Царь и власти посылают против бунтовщиков целые армии и опытных полководцев. А в отношении к Дону переходят от политики земельных захватов на его окраинах, стеснения прав к прямому вмешательству во внутренние дела, насильственному возвращению беглых.
Дело дошло, как говорится, до серьезного, и старшИна, несмотря на все колебания, решилась не соглашаться с Москвой, но не открыто, с оружием в руках, а с помощью других казаков, особенно из значных, старожилых в верховских городках, за которыми, как она была уверена, и не без оснований, пойдут голутвенные казаки и новопришлые людишки. Старшинская партия сочувствовала недовольству основной массы казаков, тайно подталкивала их к более решительным действиям, обещала свою поддержку. Но выполнять свое обещание, как показали будущие события, отнюдь не собиралась. Более того, хитрила и лавировала в отношениях с Долгоруким и Москвой, выделила в помощь князю видных черкасских старшин и почти полторы сотни казаков, сообщала московским властям о решительных мерах против беглых и их укрывателей из донских казаков.