— Булавин, — по словам Полухина, — к их Правоторовскому городку приступал трижды, чтоб они (казаки-правоторовцы. — В. Б.) были с ним в согласии; только они ему не сдались.
— Почему? — спросил его Волконский.
— В ту пору приехал в Правоторовский городок их казак из Черкаского и сказывал: войсковой атаман Лукьян Максимов с казаками, и с колмыками, да с азовскими ратными людьми, с 8000 человеки против его, Булавина, выступили со всем снарядом. А в Черкаском в осаде оставлено казаков и азовских разных чинов людей 4000 человек.
Полухин из Усть-Хоперского городка снова вернулся в Пристанский. Его здесь задержал «воровской караул» — повстанцы бдительно несли охрану. Лазутчика привели к «товарищу Кондрашкину (Булавину. — В. Б.), воровскому ж атаману Левке Хохлачу на баз». Здесь, па атаманском дворе, повстанцы дуванили захваченные пожитки — платье, посуду, ружья и прочее, отобранное в Боброве у воеводы, бурмистров и других жителей. Хохлач, увидев вошедших с конвойными, сделал знак своим: погодите, мол. Спросил:
— Что вы за люди? Где были и зачем?
— Мы из Тамбова, — выступил вперед Полухин, — по указу великого государя ездили для проведыванья лесных запасов до Усть-Хоперского городка.
— Врешь! — Атаман, а за ним и другие вынули сабли из ножен. — Говори правду, а то голову с плеч долой!
— Мне больше того сказать нечего.
Хохлач помедлил, потом, не торопясь, вложил саблю па место. Помолчал, пытливо глядя па Полухина. Подошел к нему, взял за руку и отвел в сторону. Остановился, заговорил негромко:
— Слышишь, тамбовец! Я тебе верю. Не бойся, ничего тебе и твоим товарищам не сделаю. Но есть к тебе дело. Сделаешь, не подведешь?
— Какое дело? — Афанасий, сдерживая страх, с интересом глядел на булавинского соратника.
— Вот какое: как вернешься домой, то чтоб тебе наговаривать тамбовцев и козловцев итти к нам в полк в Пристанский городок.
— Кого наговаривать?
— Черных людей. И сказывай им, что нам, казакам, до них, до черных людей, дела нет; а дело нам до бояр, да до прибыльщиков, да до немцев, да до подьячих, да до ябедников. Всех их побить, а для того итти нам до Москвы и в Польшу. А сбор нам всем будет на Туле. Согласен?
— Согласен, — твердо ответил лазутчик, с том чтобы, как позднее объяснил воеводе, «про их воровской намерок (намерение. — В. Б.) вызнать», а также «и от страху».
— Ну, хорошо. — Хохлач остался доволен разговором. — Договорились. И еще: что в Козлове и Тамбове будет вестей, о том бы ты послал нам ведомости. А за то наш атаман Кондратий Афанасьевич Булавин пожалует тебя великим жалованьем. Будешь то делать?
— Буду, если мочно: круг Козлова и Тамбова стоят и ездят караулы многие.
— Ничего. У нас в тех местах тоже свои люди ходят. Передашь. Главное — делай то, что тебе сказано. Наше дело — верное, всем миром поднялись против изменников и бояр. Те бояре, прибыльщики и немцы всем государством завладели, черных людей изобижают, ни во что ставят. А великого государя и государя царевича и вживе нет давно.
— Как так? — удивился Полухин. — Великий государь и царевич здравствуют и доныне. Нынешней зимой, меж праздников рождества Христова и богоявленьева дни, был я на Москве, и в тех временах его царское величество и государь царевич на Москве были. Я сам их видел подлинно. Ныне он, великий государь, пошел в Польшу. А царевич остался на Москве.
Шпион хорошо знал о том, что говорил. Хохлач же, как и все повстанцы, выдавал желаемое за действительное. Скорее всего повстанческие атаманы вели подобные разговоры с целью подбодрить казаков, черный люд, подвигнуть их на решительные действия против бояр, властей. Отсюда — слухи о смерти царя-отца и сына-царевича; разговоры о том, что восставшие выступают против «плохих» бояр и прочих притеснителей, но за великого государя (забывая при этом, что в других случаях они утверждают иное: его уже нет на белом свете) и истинную православную веру.
Несогласие Полухина взорвало атамана:
— Дурак! — Хохлач опять схватился за саблю. — Зачем врешь? Плутаешь ты все, выдумываешь! Смотри у меня!
Лазутчик молчал, опустив голову, не смея поднять глаз на атамана. Тот смотрел на него, ждал: будет возражать или нет? Не услышав ни звука, быстро сменил гнев на милость: