...День клонился к вечеру. Было это 8 апреля. Булавин подвел войско к буераку — одной из Лискиных вершин. Остановил казаков. Собрались в круг. Атаман обратился к ним:
— Казаки! Лукьян Максимов, наш супротивник и изменник, подошел сюда с войском. С ним казаки, больше верховские, меньше — с низу. А еще — с Азова невеликое число людей да калмыки. Бояться нам их нечего — сил у нас не меньше будет. А верховские в его войске — ему не поддержка. Однако допрежь того, чтоб на сшибку итти, можно одно дело сделать.
— Что?
— Говори, атаман!
— Что делать, ясно! Бить их надо! Вот что!
— Господа казаки! — Булавин подождал, когда стихнут крики. — Вы знаете, что мы идем в Черкасск побить старшин за их измену: продали они нашу реку боярам. О том мы гутарили не раз.
— Знаем давно! Что толку о том много говорить!
— А толк в том, чтобы напрасного кровопролития и по реке городкам разорения не учинить.
— Правильно!
— Что для того надобно?
— Надобно послать к ним в войско нашего казака для переговорки: чтоб между собою сыскать виноватых.
— Любо! Любо!
— Пошлем!
Булавин назначил парламентером одного из своих есаулов. Тот явился во вражеский стан, располагавшийся неподалеку. Его привели к Максимову. Атаман глядел строго, сурово:
— Кто ты таков?
— Есаул походного атамана Кондрата Афанасьевича Булавина.
— Для чего пришел?
— Для переговоров.
— О чем?
— Чтобы напрасного кровопролития не было, пусть все казаки сыщут виноватых меж себя. Так приказали говорить походный атаман и его войско.
— То дело непростое, — уклончиво, медленно проговорил Максимов. — А переговорить надобно. Скажи Булавину, что к ним приедет для переговорки, — он бегло взглянул на стоявших рядом старшин, — Ефрем Петров.
— Добро. Скажу.
Есаул ушел. Вскоре в повстанческий лагерь подъехал Ефрем Петров. Встретили его враждебно:
— А! Помощник Долгорукого прибыл!
— Кровопивец! Изменник!
— Жаль, мы тебя тогда не поймали!
— Убежал, как заяц в степу!
Булавин, сдерживая себя и других, сжал кулаки, державшие поводья горячего скакуна, в нетерпении перебиравшего ногами. Спокойно и тихо, только желваки заходили под скулами, сказал:
— Ну что, Ефрем Петрович? Вот и встретились, наконец. Долго мы тебя тогда, прошлой осенью, искали после бою в Шульгине городке. Жаль, поговорить не привелось.
— Да уж не привелось. — Петров твердо выдержал ненавидящий взгляд гультяйского, как он считал, атамана. — Зато потом, у Закотного городка, встретились. На этот раз ты не захотел со мной свидеться. Мы тебя тоже искали, да не нашли. В хороших местах, говорят, ухоронку нашел. На Хопре, в лесах, кабыть?
— Всего не упомнишь. Где был, там теперь нету. Давай говорить о деле.
— Давай говорить. Что ты хочешь сказать нам, Войску Донскому?
— Ты с Лукьяном еще не все Войско Донское. А казаки, которые с вами, тоже, думаю, не все за вас.
— На что ты намек даешь?
— Ни на что. Там посмотрим. А дело такое: всему Войску Донскому надобно сыскать: за что вы, войсковой атаман и другие изменники, ходили на нас походом в прошедшем году? За что нас били, и вешали, и носы резали, и городки разоряли? За то, что мы за реку, за старое поле встали? За свои вольности казачьи? Кто в том виновен?
— Что теперь о том говорить? Указ великого государя не знал? Против кого пошел? И гультяев за собой повел!
— Никакого указу великого государя не ведал и не ведаю. И не было его, был указ боярский, изменный. А Максимов и ты, Ефрем, свое обещание не сдержали, нам изменили и продались тем московским и азовским боярам.