Песню «В горах Афгана» потом я записал на пластинку. Я не переписываю уже написанное, и переписать в той песне одну строчку не захотелось. Почему — не знаю. Давно это было. Так она для меня и осталась историей.
Почему я поехал в Афганистан?.. Я — мужчина, я — гражданин, и мною двигала не политика… А все те люди, которые кричали: «Какой ты нехороший человек! Зачем ты поехал на эту неправую войну?» — потом извинялись передо мной. Я ведь ехал не на неправую войну — я ехал к людям, к чьим-то детям, которые чужой волей были брошены в Афганистан. И мне было все равно, правая или неправая эта война, — там были наши сыновья. Легче всего было рассуждать об этой «неправости» тем, кто «отмазал» своих сыновей от армии. Но простая тетя Маша не смогла этого сделать, и потому ее сынок по приказу был отправлен туда. И я не имел права лишать этих молодых парней общения. Эти идущие завтра под пули ребята могли рассчитывать на встречу с Александром Розенбаумом точно так же, как и благополучные их сверстники — москвичи, ленинградцы.
Тема Афгана была в то время запретной, о нем еще никто ничего не говорил и тем более не пел. Пленки с моими «афганскими» песнями не пропускали на границе: их отбирали у солдат и офицеров, едущих на Родину в отпуск. Тогда широко проводилась антиалкогольная кампания и стакан с водкой в «Черном тюльпане» принимался как криминал. Не могли понять те чиновники, что песня — это рассказ-помины… И становится больно, когда люди в ресторанах заказывают ансамблю исполнить ее.
А потом под нее танцуют, шуршат накрахмаленной салфеткой за воротником…
Как творческий человек, как мужчина, я хотел проверить себя на войне, посмотреть людей на войне. Потому что война — это наивысшая точка проявления человеческих чувств: радостных, горестных, садистских, всех. Война — это не только стрельба, трупы и все прочее. Это — жизнь. На войне играют свадьбы, на войне женятся, на войне целуются, на войне дни рождения справляют, шутят, смеются.
Ведь Вася Теркин объявился не где-нибудь — на войне. На самой страшной. В самых страшных обстоятельствах всегда находится время и другим чувствам человеческим. Поэтому неверно говорить о войне только как о трагедии, погибели, жути. О войне нужно говорить как о жизни в наивысшем звучании. Все чувства достигают здесь предельного накала, потому что завтра для тебя все может кончиться. Приехав с войны домой, я понял это совершенно четко. В «Караване» у меня есть такие строчки:
Мне теперь понятны чувства солдат Второй мировой войны, вернувшихся домой. Мне понятна трагедия вьетнамских ветеранов США. Для меня абсолютно родная трагедия ветеранов афганской войны — там был пик человеческой искренности, но и дерьмо там было как на ладони. Там все видно, все обнаруживается через пару деньков, там вообще ничего не спрятать. Поэтому-то эти люди и хотят на «свою» войну. Из ста процентов («вьетнамцев», «афганцев», кого угодно!) — минимум семьдесят хотят обратно. И не потому, что хотят убивать, — ни в коем случае! Человек не расположен к убийству, если он не моральный урод, не больной психически. Они хотят правды, честности, искренности. Враг — это враг, друг — это друг. И все!
Возвращаться с войны в мирную жизнь очень тяжело. Недаром же на войне год за три мирных считают. Это справедливо. Я бы и за пять считал, потому что парни в двадцать лет приходят с войны стариками.
Когда я вернулся из Афганистана, полгода не хотел ни с кем разговаривать, даже с женой. Беспричинно плакал. Был в глубоком шоке. Работал, писал песни. Тяжело возвращался… Я страдал от мысли, что из большого числа людей, которых я там встретил, многие погибнут… Так оно и вышло.
Возвратившись, я очень многих из них вспоминал… Тосковал по тем отношениям между людьми. Тосковал по тому, что там я не думал об аншлагах, потому что меня там ждали, мне был рад каждый батальонный пес. Я тосковал по ночным посиделкам и пьяным слезам своих товарищей, тосковал по кабульскому небу — бездонно-голубому, по своей спецназовской форме. Мне было совершенно наплевать, во что я одет, потому что знал, что на мне всегда будет один и тот же песок. У меня не было головной боли, в чем сегодня выйти в город, как на меня будут смотреть люди, — мы все там были в одной форме. Хотя я всегда был выглажен, вычищен, потому что девчонки из гостиницы, из медсанбата мне всегда все гладили.