Да, бандиты мне ненавистны в любой форме и без оной. Чеченские, еврейские, белорусские, украинские, французские, алжирские — какие угодно. А что касается Чечни, то вы прекрасно понимаете, что многих чеченцев мы иногда совершенно напрасно называем бандитами… Для них война — это месть, прежде всего. Я пишу сейчас песню, в которой есть такой куплет:
Спросите у тех ребят, за что они воюют? Они воюют за отрезанное ухо своего товарища — и те, и другие. Не за какую-то там высокополитическую идею «анклава» и прочих вещей… В Афганистане было другое дело. Там были чужие люди, чужая страна, и я ехал туда поддержать своих.
Я не вмешиваюсь в политику. И, завершая этот разговор о Чечне, скажу, что не поеду туда, потому что там — все мои братья, мои отцы и дети. И чеченцы, и белорусы… А может быть, ваша сестра замужем за чеченцем. Для меня все люди одинаковы. В Чечню я поеду только ко всем, а не только к нашим ребятам из федеральных войск. Они знают мое мнение на сей счет и в подавляющем их большинстве со мной согласны.
В госпиталь поехать?.. Для этого не надо ездить в Чечню, можно съездить в Моздок, пойти в Военномедицинскую академию или в институт Бурденко.
Туда, где лежат не «ветераны», как говорят, а жертвы этой войны. Больной человек — это совсем другое…
В Таджикистан я не смог не поехать, потому что там — мои люди моей страны. Я не мог не спеть нашим пацанам, охраняющим границу в Таджикистане. И понятия «правости» и «неправости» меня в данном случае не интересуют, хотя про это все прекрасно понимаю. Как и про тех умников, которые вопят о неправости, но при этом не бегут в Государственную Думу и не требуют забрать наших ребят из «горячих точек».
Перед поездкой в Таджикистан я зашел в военкомат своего Приморского района узнать, сколько наших питерцев служит там. Оказалось, девятнадцать пацанов! И я повез им привет от родителей, родного района, от райвоенкомата, пусть даже им на него плевать. И это — мой долг как человека. Я и сам — военнообязанный, вкалывал начальником медслужбы на корабле, и звание «подполковник медицинской службы», мне присвоенное, — не профанация. Состою на учете в военкомате как медик и, не дай Бог, ракетная атака — никаких агитбригад, пойду на «коробку», где мне быть положено.
Но вообще-то армейские дела — это не музыка. И мне не с руки оценивать. Хотя существуют и общепонятные вещи. По-моему, сегодня важно создать костяк из людей, любящих военное дело и подготовленных к нему. И набирать контрактников не так, как это делают, собирая по военкоматам тех, кто остался не у дел. Пусть командир дивизии сам наберет себе офицеров. Ему с ними служить, и он не возьмет тунеядца по блату. Кроме того, профессионалам следует хорошо платить.
Я НИКОГДА НЕ БЫЛ ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТОМ
Да, я никогда не был интернационалистом. Вообще, это слово — для меня ругательное. Его придумали нехорошие люди — для того, чтобы оправдать свои противоправные действия по отношению к другим. Людь или нелюдь — вот что для меня существует на этой земле. И все. И я понимаю, почему те же русские люди не прощают, когда еврей кричит на всю Ивановскую, что он — русский. И они, по-моему, тут правы.
Мне задают один и тот же вопрос, постоянно, много лет: «Как это человек с фамилией Розенбаум, никогда не отказывающийся от своей национальности, сумел пробиться в застойные годы?..
Да просто джинн выскочил из бутылки. Когда я только начинал профессионально работать на сцене, мне довелось выступать на сцене ДК имени Дзержинского. Там все решали сами — репертуар подбирался без согласования с Управлением культуры. И мне разрешили спеть на трех концертах по пять песен. Ладно, ответил я, но предупредил, что могут быть неприятности…
Напечатали афиши. Народ дивился: магнитофонные записи моих песен уже ходили по стране, но все думали, что Розенбаум — эмигрант, померший в двадцатые годы не то в Париже, не то в Австралии… А тут — вот он! Такую толпу я видел раньше только в кино. Размолотили двери, выбили окна… Аншлаг!
Мне к тому времени исполнилось уже 33, я уже пять лет отработал врачом «скорой помощи», и мозги были уже не набекрень. Я хоть и обрадовался, что людям мои песни нужны, но к себе-то относился уже трезво… Короче, на следующий день разрешили спеть пятнадцать песен — тут-то джинн и вылетел из бутылочки, обратно его туда не затолкаешь.
Хотя после этого концерта я еще в течение пяти лет пел при «глухой» афише: объявлялись «авторы-исполнители на эстраде», но фамилий не указывали. А публика быстро догадалась: раз афиша «глухая», значит, Розенбаум. Потом все пошло, как у всех: концерты отменяли, меня арестовывали, пластинки не пускали, то ОБХСС, то КГБ… К слову, однажды как раз ленинградские «комитетчики» меня от тюрьмы и спасли — объяснили, где надо, что я не вор и не враг народа…