выходил вор-рецидивист Александр Скворцов.
– Слышь, Ящик, – обратился к Ване Коробке Скворец. – Вы кого бомбили?
Это было очень меткое определение. Ибо за ним, жужжа подобно
тяжелым бомбардировщикам, пикировало несколько шатающихся подростков.
– Как кого? – удивленно спросил Коробка, и уверенно ответил: – Бабу.
– Баба же того. Мертвая. Покойника вы трахали, Коробка – спокойно сообщил
ему А. Скворцов.
– Да что ты гонишь, – дрожащим голосом возразил Ваня. – Минут двадцать тому
назад ее Кривой имел. Говорил, что она аж храпела от кайфа.
– Дурень ты, Ящик, и Кривой твой такой же мудила. Окочуривалась баба, а вы,
лохи, думали что кайфует. Короче, суши сухари, Ящик. УК-115. Часть первая.
После этих слов, и особенно от упоминания части первой статьи УК-115,
позвоночник мой задрожал и ссыпался в охолодевшие опорно-двигательные
конечности. Упал занавес. Пьеса была блистательно завершена. На ночных
аллеях лесопосадки до утра оставался лежать холодный женский труп.
Что было потом, я помню смутно. Кажется, какое-то броуновское метание по
микрорайону в надежде найти решение от свалившейся на мои некрепкие
плечи беды. Но что я мог придумать, охваченный ужасом первого сексуального
познания подросток.
Успокаивало два обстоятельства:
1. Объявился я на линии, когда объект сексуальных домогательств юношества
уже был практически холоден к любовным усладам.
2. Возбуждение уголовного дела по факту убийства гражданки (я так никогда и
не узнал её имени) давало мне шанс на неучастие в приближающейся
ненавистной Первомайской демонстрации.
На следующий день в конце первого урока в класс ввалилась милицейская
бригада. В её арьергарде анданте качался директор школы Иван Филимонович
Швырок.
Самое удивительное было в том, что выводили они из аудитории именно тех,
кто участвовал во вчерашней оргии, развернувшейся в зарослях лесопосадки. Я
не был исключением. И спокойно встал, когда милицейский работник ткнул в
мою сторону огрызком химического карандаша.
В крытом Газике было душно и темно. Мы, молча прижавшись плечом к плечу,
сидели на его жестких скамейках. Впереди была неизвестность и неизбежность
проклятой УК-115 части первой. А за окном бушевала весна. «Весна тревог
наших» вовсю ломилась своими теплыми лучами в зарешеченное окно
милицейской машины. Ей было глубоко начхать, этой вечно торжествующей
весне, и на 115, и на часть первую (как впрочем, и на вторую), и на наше
будущее, и на перекочевавший с линии в морг женский труп…
Вскоре, сидя в полутемном кабинете, где в банке из-под маринованных огурцов
березовой веточкой так же расцветала весна, я давал показания на редкость
любопытному и любознательному человеку – следователю Чмыреву. Пытаясь
обмануть его любовь к познаниям, я часто прибегал к спасительному «Не
помню». Тогда «любознательный человек» поправлял свой цвета
распустившихся в банке листьев галстук и освежал мои воспоминания
увесистой промокашкой, громоздившейся на его столе.
– Свободен, – наконец сказал следователь, проехавшись чудовищным пресс-
папье по моей подписи.
Во второй половине следующего дня были похороны убиенной. Спрятанный
тюлевой занавеской своего окна, я с любопытством смотрел, как жалобно
причитала толпа, и проливало слезы небольшим дождем скучное небо
большого серого города. Было в этом что-то символичное. Сугубо русское.
Вчерашняя плечевая, безразмерная шалава, рано или поздно закончившая бы
свою жизнь подобным образом, стала вдруг святой. Ох, эта неистребимая
русская страсть возводить падших в святые!
Несколько дней спустя состоялась Первомайская демонстрация трудящихся.
Мои надежды на освобождение не оправдались. Все провинившиеся, напротив,
шли в первых рядах, груженные бархатными, цвета свернувшийся крови,
знаменами. Ване Коробке, громче всех кричавшему «Ура», на приветствия,
несшиеся с правительственной трибуны, и мне доверили нести транспарант,
требовавший чьей-то свободы.
– Да здравствует советская молодежь! – восклицали трибуны.
– Ура-аааааааа! – растягивая звуки могучим диапазоном своего голоса, отвечал
Ваня.
Коробкино рвение, кажется, было замечено: на состоявшемся через месяц
судебном заседании Ваня получил всего два года, да и то условно. По десять
заработали два добрых мужичка, передавших свою «возлюбленную» в руки
молодых сексуальных «революционеров». Кое-кто из моих классных
сотоварищей отделался порицанием. Кое у кого процесс подорвал семейный