А вечером мы у Буна сидели. Он один дома был — жуков в новые ящики перекалывал. Любимое занятие. Но сегодня он делал это без всякого интереса — по привычке. И оба мы про сбор думали. Необычный он. Со стороны — и не сбор совсем. А задуматься заставил. Да еще как!
— Я сегодня, — признался Бун, — про твоего деда вспомнил.
— Про деда?
— Помнишь, он обиделся на меня? Ревизором назвал…
— Ну и что?
— Ты сегодня этого парня античастицей окрестил… Если хочешь знать, я твоему деду тоже каким-то пришельцем из антимира показался!
— Наговариваешь ты на себя!
— Ничего не наговариваю! Кто кричал: «Не по приказу! Без долга! Свободно!»? Я кричал… Вот мы сегодня про свободу слышали. Тот парень свободу пощупать хочет, а я его глаза вижу… Когда нас в яму спихнули… Пустые и страшные… Он свободно мог похоронить нас! Ни с того, ни с сего — так просто, чтобы волю воспитать!
Я тоже вспомнил яму и как тот парень ногой землю мне на голову сбрасывал. Похоронить, конечно, нас бы не похоронили, но поиздевались бы порядочно!
Вообще-то Бун — не оратор. Я его запросто переспорить могу, даже если он и прав. А в тот вечер он сыпал, как диктор из телевидения. И все из-за сбора, из-за той античастицы, которую мы к себе затащили. И еще из-за того, что моего деда вспомнил. Теперь перед ним, конечно, не оправдаешься — поздно. И от этого Буну еще обиднее было, хотя он, по-моему, и не виноват. Ведь почему мы с дедом спорили? Очень уж нас перекормили высокими словами. Надо бы пореже ими пользоваться.
Вспомнили мы Галину Аркадьевну. Она любила, например, повторять: «Сбор макулатуры — долг чести юного патриота!» Смешно!.. Макулатура и есть макулатура. Она нужна — никто не спорит, и собирать ее надо. Но при чем тут патриотизм или честь? Это дело — и все! Да и дело-то так себе, средненькое!
— И знаешь, — говорит Бун, — может, античастицы как раз из-за таких болтунов и появляются.
Я не согласился. Я же не стал таким, хотя дед любил толковать про долг и всякое другое, а мне слушать приходилось, потому что больше некому. Мы же часто вдвоем оставались.
— А ты подумай! — говорит Бун. — Ты пойми разницу! Я тоже только сегодня это понял… Твой дед имел право так говорить. Он от души говорил, а не от языка!..
Загадка
Занятия в понедельник начались загадочно. Первый урок — литература. Вошел Кирилл Петрович, поздоровался. Дошагал до окна. Вернулся к столу и сказал:
— Сегодня — Лев Николаевич Толстой. Вне программы…
Привычки Кирилла Петровича помните? Говорит коротко, отрывисто и весь урок ходит: сто три раза от окна к двери мимо стола. Дошагал он до двери, к столу вернулся и добавил:
— Глубокий и тонкий знаток человеческих чувств и поступков.
У окна — еще фраза:
— Кстати… кто-нибудь из вас задумался в это воскресенье над своим поступком?
Молчим. Интересно и почему-то тревожно.
А от стола — новая фраза:
— Никто?.. Странно! Вероятно, и Толстой может ошибаться.
Задал Кирилл Петрович эту загадку и начал рассказывать о творчестве Льва Толстого. А мы весь день мучились — спорили, гадали, что это за намек такой? Не рассказал ли все-таки Арнольд Викторович о нашем субботнем сборе? Верить в это не хотелось.
На третьей перемене через Катюшу Крылову — она дежурила по классу — сообщили, что меня, Буна, Ваську Лобова и Борьку Шилова после уроков вызывают в кабинет директора на педсовет.
Не знаю, как у других, — у меня екнуло под ложечкой. И Борька Шилов, смотрю, позеленел. Васька — тот ямку свою на подбородке царапает. Бун скис.
Теперь все понятно. И провалился Арнольд Викторович в наших глазах на стометровую глубину.
— Ничего! — бодрится Васька. — На сборе все правильно было!..
Я повеселел. Говорю:
— У нас последний урок — физкультура. Что, если бойкотик ему закатить!
— Я тебе закачу! — пригрозил Васька. — После такой штуковины никому ничего не докажешь. Так верблюдами и останемся!
Но и без бойкота, без всякого сговора мы дали почувствовать физкультурнику наше отношение к нему. Кто совсем с ним не поздоровался, а кто поздоровался, но так, что лучше бы и не здороваться. Я бы, например, не хотел, чтобы со мной так здоровались.
Он нам отплатил тем же: молча кивал головой, точно комаров отгонял от своего носа. И смотрел как-то странно — на всех сразу и ни на кого.
Урок прошел вяло.
После уроков идем по коридору к кабинету директора. Васька впереди. Оглядывается, подмигивает — дух наш поднимает.
— Шире ноздри, — говорит, — глубже вдох!