— Я думала, что армейская полиция уничтожила этот отчет, — говорю я. — Они позаботились о том, чтобы все записи об этом были удалены из базы данных полиции Тель-Авива. Я это точно знаю.
Рэн кивает, ковыряя свои ногти, атакуя самый последний кусочек черного лака для ногтей, который он носил с первой ночи, когда я встретила его, наконец-то избавившись от него раз и навсегда.
— Они держали копию в своей собственной системе, — говорит он.
— Понятно.
— Я не могу поверить, что они отправили тебя обратно жить с этим куском дерьма, — говорит он.
— Да. Мне тогда было четырнадцать. И они решили, что он не сделал ничего плохого, так куда же еще они могли меня послать?
— А как же твои бабушка и дедушка? Родители твоей мамы? Разве они не могли забрать тебя?
Это так бесполезно. Что толку пытаться задним числом найти лучшую альтернативу сейчас, через три года после случившегося? Все это давно сделано и запылилось.
— Мой дед был уже мертв. У моей бабушки была болезнь Альцгеймера, и она никогда по-настоящему не понимала, что моя мама умерла. Я вернулась жить к отцу, и это было все, что мне оставалось.
— Это просто так... — Рэн раздувает ноздри, его руки сжимаются в кулаки. Он выглядит так, как будто хочет ударить что-то действительно чертовски твердое. — Он когда-нибудь прикасался к тебе снова? — рычит он.
— Нет! Нет, Господи. Нет. Это было только один раз. Он больше никогда так не делал. Думаю, что он был под кайфом от чего-то, когда... в тот день, когда это случилось.
— У меня тоже раньше бывали галлюцинации под кайфом, и я никогда никого не насиловал, малышка Эль, и уж точно никогда никого не убивал. И даже если бы все было так, он должен был бы спуститься на следующее утро. Какая у него могла быть причина держать тебя в том чертовом ящике целых пять дней?
Вернуться в те воспоминания — значит вернуться в тот ящик, и я просто... я, бл*дь, не могу этого сделать. Я медленно встаю и подхожу к окну. Снаружи ярко светит солнце, и все вокруг такое зеленое. Весенний день так резко контрастирует с серым, гнетущим облаком, опустившимся на меня, что все, что я вижу по ту сторону стекла, кажется нереальным.
— Не знаю. После того дня мы больше никогда об этом не говорили. Я знала, что умру, если заговорю об этом, и мой отец, казалось, был доволен, делая вид, что ничего не произошло, так что я просто сделала то, что мне было нужно, чтобы выжить. После этого он начал тренировать меня. Каждый божий день он подвергал меня самым жестоким тренировкам. Сначала я ничего не могла понять. Но потом я увидела в его глазах отвращение к самому себе. Он хотел, чтобы я была в состоянии защитить себя. От него. Думаю, он всегда беспокоился, что... что он может сделать это снова.
Я судорожно втягиваю воздух, но это не помогает. Я все еще чувствую головокружение, как будто меня сейчас вырвет.
— Сбежать из Тель-Авива и быть отправленной сюда, в Нью-Гэмпшир? Я притворилась себе, что это было неудобно, и мне было неприятно, что меня утащили от моих друзей, но... честно говоря... это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. Возможно, это не самый здоровый механизм излечения, но я хочу забыть то время своей жизни. Все это. Каждый проклятый день. Так что, пожалуйста... я больше не хочу об этом говорить. Я не могу, это не поможет, и…
Рэн руками обхватывает меня сзади. Он крепко обнимает меня, прижимаясь лицом к изгибу моей шеи.
— Ш-ш-ш, все хорошо. Все нормально. Прости. Ш-ш-ш, пожалуйста, не плачь.
Я даже не осознавала, что плачу, но я плачу — отчаянные рыдания перемежаются с иканием, которое эхом разносится по всему гостиничному номеру. Я обычно запиралась в туалете в школе во время обеденного перерыва и плакала так время от времени. Я не могла делать этого дома. Так как у него больше не было моей матери, чтобы использовать вместо груши, полковник Стиллуотер счел себя вправе набрасываться на меня во время наших утренних занятий в спортзале. Если бы я заплакала, то могла бы прятаться всю оставшуюся жизнь.
— Мне очень жаль. Мне так чертовски жаль, — бормочет Рэн мне в волосы. — Мне очень жаль, что я заговорил об этом. Я ненавижу себя за то, что заставил тебя так тебя чувствовать, клянусь гребаным Богом.
— Затем... зачем вообще об этом говорить? — Я тяжело дышу.
Рэн тяжело вздыхает, и в этом звуке слышится чистое разочарование. Он поворачивает меня так, что я оказываюсь лицом к нему, держа мое лицо в своих руках. Он заставляет меня встретиться с его свирепым взглядом.