— Кого обманываешь? Волжанина? Врешь.
Я пошел вслед за Чурляевым. Кеша присоединился ко мне.
Догоняя Чурляева, мы долго слышали, как Михаил наседал на парня, голого по пояс, грозил избить, как тот увещевал его испуганно, торопливо. Ни разу не раздались другие голоса: мужчины в соломенной фуражке и членов его семейства, парней с подругой, у которой колокольца купальницы в косах, девушек в платьях — по голубому белые астры, Николая, Дугача.
Из-за горизонта вымахивали желто-красные облака, скучивались, сизели, бурели. И от того, что менялись в небе краски, земля с этой молодой рожью, которая мерными волнами набегала на дорогу и откатывалась с другой ее стороны, принимала то палевый, то пепельный, то коричневый, то тревожно-темный тон.
Чурляев перевесил пиджак на другое плечо, чтобы не трепало ветром, и подмигнул мне и Кеше, когда между тучами продернулась молния.
— Ох, и нахлещет нам. Ну и хорошо. Не размокнем. Так, что ли?
— Так, — весело ответил Кеша.
Чурляев пристально поглядел на него и сказал:
— Нравишься ты мне.
Навалившуюся на землю духоту словно продырявила струя ветра, над полями протянулся звук, что напоминал басовитый гул ружейного ствола. И хотя солнце не показывалось, узкая полоска ржи рядом с нами сверкнула, и мигом от проселка до горизонта вы-стелилась глянцевая тропинка.
— Ах, какой позорный случай, — вздохнул Чурляев. — Этот пьяный дылда измывался… а они молчали. Я нарочно не противоборствовал, чтоб посмотреть, как они поступать будут. Настоящий человек не отдаст на поругание другого человека. Ему неважно: знаком он ему или нет. Тяжко. Хулиганство — это ж безобидная вещь по сравнению с нейтрализмом. Маковое зерно и арбуз. Корни надо рубить, чтоб дерево рухнуло. Войну надо объявить нейтрализму.
Судить товарищеским судом невмешателей. И не только товарищеским — гражданским. Завтра же я пойду на завод горного оборудования. Этот Михаил и они думают, на всепрощенца натолкнулись. Нет.
Слушая Чурляева, я досадовал, что уважительно отнесся к его просьбе не вмешиваться и по сути дела напоминал наших спутников, которых он называл презрительно-кратко они.
Наверно, Чурляев понял мое состояние и, словно спохватившись, проговорил:
— Я не о вас. Нет, нет. Что вы? Я же просил…
Стало еще досадней: даже в нем, после всего того, что произошло, пусть на секунду, проснулся тот страшный, ускользающий от столкновений, правды и непримиримости человек. Я хотел сказать ему об этом, но он опередил меня.
— Верно. Вы правы — и о вас я сказал, хотя и не равняю вас с ними.
Позади затарахтела машина. Я взглянул на Чурляева. Лицо его сделалось темно-грозовым.
Чтобы меньше запылило, мы перепрыгнули кювет и потянулись гуськом вдоль ржи.
Перед дождем всегда резче и духмяней пахнет цветами и травами. Мы невольно пошли медленнее: наплыл на нас аромат клевера, что топырился вверх розовыми помпонами, козлобородника, вьюнка и ржи — она напоминала запахом смесь солода и молодой крапивы.
Машина оказалась той самой полуторкой, на которой мы доехали до совхоза. Она остановилась, и сразу же зычно забасил Михаил.
— Депутат, ребята, садитесь. Все мы пролетарии. Обиделись и на что? На пустяковину. Да бог с ней. Патрон ей в нос и луковицу чесноку, — загоготал на мгновение: остроумно, мол, всобачил свое излюбленное присловие, — и снова зачастил: — Не стоять. Торопитесь. Град навис. Головы обмолотит. У нас брезент. Накрылись — поехали.
— Не виляй хвостом. Проваливайте, — сказал я.
— Не сядем. Гони, давай, шофер, — поддержал меня Кеша.
— Чего взъерепенились? Садитесь, — увещевал Михаил.
— Не поедем. Сказали ведь.
В кузове загалдели, возмущаясь тем, что мы отказываемся.
Дугач трижды просигналил, и полуторка тронулась. Михаил погрозил кулачищем в сторону кабины, потом заорал, свирепо глядя на Чурляева.
— Народ ни во что не ставишь. Большую личность из себя гнешь. С такими народ не больно чикается. Понял? К нему — с душой, он — с кукишем.
Едва скрылась машина за кленовую полосу, едва выткнулась из-за холма труба электростанции — черно-белая, в шахматную клетку, как на дорогу начали падать капли.
— Пух, пух, пух, — взрывалось в пыли впереди нас, и дорога становилась пятнистой.
— Дождик, дождик, пуще! — закричал Кеша, сорвал кепку и побежал.
Лицо Чурляева просветлело. Он тоже сдернул кепку.
В метре от того места, где был край дождевой сечи, — это было заметно по мокрой вмятине, пересекавшей дорогу, — мы остановились и минуту переминались с ноги на ногу, довольные тем, что совсем рядом сильный ливень, а нас не задевает, только обвевает водяной пылью. Потом, видимо, охваченные тем же ребячьим чувством, что и Кеша, дурачливо прыгавший в толчее струй, шагнули в дождь. Он был холодный-холодный, заставил удирать к лесной полосе.