Не успели мы отдышаться в сыром кленовом полумраке, как из дождя начали выпадать градины. Сначала они были маленькие и скатывались по кронам, потом покрупнели — картечины да и только — и пробивали, лохматили, ссекали листья. Одна градина жиганула Кешу по уху, и в его глазах заблестели слезинки.
Мы с Чурляевым натянули над собой и Кешей пиджаки. Они быстро потяжелели от града и ливня, но все-таки неплохо защищали нас.
Громы рвали воздух, и несмотря на то, что он был наполнен месивом из града и воды, звон раскатов слышался удивительно незамутненно.
Когда град утих, мы побежали на край лесной полосы. Нас тревожило: как же там рожь, что сталось с нею?
Мы посмотрели и опустили глаза, будто были виноваты в том, что увидели. В струях ливня лежала то согнувшаяся долу, то изломанная рожь. Лишь кое-где она топорщилась в одиночку, вразброд, крошечными пучками.
Вскоре ливень стремительно улетел на восток. Мы печально повздыхали и пошли дальше. Чем мы могли помочь полю?
Тени от нас троих падали наискосок на дорогу. Булькали в кюветах ручьи, тащили с бугра мусор.
— Смотрите, небо очистилось! — воскликнул Кеша.
Небо было синим, мокро лоснилось. Только на западе, где угольной полосой лежали над горизонтом тучи, оно багровело и остро озарялось молниями.
— Да, очистилось, — сказал Чурляев. Голос его стал бодрым, но все равно прощупывалась в нем печальная нота.
БУНТ ЖЕНЩИНЫ
Они часто сплетничали: завхоз школы Тунцова и учительница географии Серебрянская.
Тунцову хорошо знали в городе. И не мудрено. У нее был двухметровый рост. Пройдет мимо саженными шагами, покосится с великаньей высоты, и невольно запомнишь ее стан, стянутый лаковым поясом, огромные туфли на низком каблуке. Хотя и перевалило ей за тридцать, была она одинокой. Как-то в порыве сочувствия историк Мотыгин сказал Тунцовой:
— Вам бы, Мария Михеевна, в Египте родиться. Мужчины там высоченные, удивительно высоченные.
Тунцова обиделась, но вскоре в ее комнате в школьном флигеле появилась карта, свернутая трубкой. Предполагали, что это карта Египта. Тот же историк Мотыгин изрек фразу, которая стала крылатой в городе:
— В России есть три диковинки: царь-колокол, царь-пушка и царь-дева Тунцова.
Серебрянская — крупногубая, полная — часто заводила разговор о косметике и непременно начинала его так:
— Моя тетя, — страшная косметичка, то есть потрясающая.
Эти слова она произносила торжественно.
Была Серебрянская гладка лицом, хотя и вошла уже в пору бабьего лета. Чистоту лица она поддерживала тем, что натирала его мякотью огурца или клубникой. Кроме того, дважды в год она втирала в лицо хитрую смесь из кремов, салицилки, эфиров и сулемы. От этого кожа сначала краснела, потом чернела, шелушилась и принимала наконец розово-матовый оттенок.
Историк Мотыгин одобрял косметические действа Серебрянской, но когда кожа на ее лице лупилась, все же не удерживался от насмешки:
— Вы бы, Людмила Семеновна, белки подчернили. Разве не знаете, что в Византии, да и на Руси, женщины капали в глаза черную жидкость? Глаза становились вороной масти и сверкали антрацитом!
Если Наталья задерживалась после уроков в классе, то, придя в учительскую, обязательно заставала Тунцову и Серебрянскую. Так было и в этот раз.
Наталья положила на этажерку журнал 7 «Б», обернутый трескучей калькой, и пошла одеваться. Вешалку в учительской заменяли широкошляпые гвозди, вбитые в тыльные стенки шкафов, где хранились гальванометры, гербарии, деревянные циркули, сердце из папье-маше и заспиртованная гадюка.
Наталья села на табуретку, скинула туфли, надела меховые ботинки. Тунцова и Серебрянская захохотали. Бас Тунцовой рокотал благодушно, а Серебрянская смеялась так, словно срывались с губ звенящие кольца.
«Надо мной, что ли?» — подумала Наталья и услышала торопливое шушуканье Серебрянской.
— Каково? Она к занятиям в университет марксизма готовится, а он детей купает. Выкупает и давай штанишки стирать, майчонки, рубашонки. А его смазливая дыня подготовится и одеваться идет. Он провожать выскочит, пальто подаст да еще спросит что-нибудь. Положим, такое: «Ну, как, Веруся, усвоила закон отрицания? Не поняла — объясню». Каково? Идиллия.
— Современная идиллия.
— Именно. Офицер называется. Капитан. Ну, понимаю, пуговицы на шинели мелком и суконкой, сапоги — бархоткой, а он за женское дело…