Спускаясь по лестнице, услышала, как Вишняков сказал в вестибюле:
— Мыша, говорит, отобрал у кота. Врет и не морщится. Никакого сокола у нее нет.
Знакомый ломкий голос (а, это мальчик с бирюзовыми глазами) возразил ему:
— Честная училка. Не врет. Вчера не жаловалась. Вруша бы пожаловалась.
— Не защищай — в лоб звездану.
Снизу потянуло холодом, грузно хлопнула парадная дверь.
Наталья сбежала по ступенькам. Вестибюль был пуст. Над паркетом, становясь прозрачным, плыл морозный пар.
Липнут к стеклам снежинки и становятся колючими, если прожектор мачтового крана трогает их своим упругим лучом.
Игорь и Максимка опять устроили «бой» танка с трактором. Оба встают на четвереньки, ползут и, соткнувшись лбами, кряхтят, смеются и падают обессиленные на пол.
Наталья сидит перед электрической плиткой: подогревает лапшу. Тревожно ждет мужа. Хочется навсегда или изменить его или… Ах, ну где он запропастился! Решить. Скорее. Только бы не плохой исход. Дети! Дети! Они и ее любят и Федора. Уйди он — души их маленькие раздвоятся.
Безотцовщина… Но и так больше нельзя. Квартира — школа. Школа — квартира. А мир огромный, огромный!
Ах, ну куда запропастился Федор? Шаги по лестнице. Он? Да. Топает, снег стряхивает с бот. Не примиряться! Довольно.
Обычно Наталья встречала Федора в прихожей, а сейчас не вышла. Максимка с Игорем услышали, что возвратился отец, пескарями сиганули из кухни. Спрашивают наперебой, принес ли конфет «Гусиные лапки». Обещал, наверное, утром. Весело воскликнули, бегут обратно. В горстях конфеты, меж пальцами топорщатся хвостики фантиков. Сказал — принес. Так бы всегда. Да и не мог он забыть своего обещания: не в ладу с ней, поэтому о сыновьях печется. Смотри, мол, Зоренька, какой я добрый…
Федор послонялся по комнате, пришел ужинать. Молча принял тарелку с лапшой, немного похлебал, отодвинул. Обжигаясь, выпил стакан чаю. Убрал со стола, жадно закурил и вслед за кольцами дыма вытолкнул:
— Что прикажешь делать?
Строгий. Не определить, всерьез сказал это или с издевкой. В конце концов, зачем пробавляться догадками: отрезать — и точка. И все же потянуло взглянуть в глаза мужу. Уж они-то не скроют истину. Но Федор заслонился ресницами и стеклами очков. Тогда она спросила в свой черед:
— Почему завтрак не приготовил?
— Проспал, Наташенька, — виноватым жестом Федор сцепил пальцы.
— Завтра, надеюсь, не проспишь? Сейчас мой пол. Я глаженьем займусь.
— Может, наоборот: ты — полом, а я — утюжкой.
— Нет.
— Винюсь и подчиняюсь.
Федор смиренно свесил голову и вышел из кухни.
— Ведро и тряпка в ванной.
— Хорошо, Зоренька.
Наталья включила утюг. Слушая его усыпляющее потрескивание, подумала:
«Не такой уж плохой человек Федя. Напрасно я так ожесточилась против него. Можно бы и помягче обойтись».
Что-то стукнуло в прихожей. Дужка ведра? Нет, погоди. Дужка звякает, а этот звук был тяжелый и тугой. А! Поставил ведро с водой. Но почему тихо в коридоре? Ни плеска, ни скрипа (половицы-то рассохлись). А вдруг?! Поднялась — и в прихожую, в комнату, в нишу. Исчез. Подлетела к вешалке. Ни пальто, ни шапки, ни бот. Оказывается не дужка звякнула, не ведро стукнулось о пол — дверь захлопнулась.
Поиздевался и ушел. Не понял, не понял, не понял. Прикинулся раскаявшимся, чтобы принести новые страдания. За что? Не нужно было верить. Но как же не верить тому, кто любит ее? Чепуха! Любил. И любил ли? Не думать, не думать, не думать. Иначе можно отказаться от всего святого, что было в их жизни.
Наталья и не заметила, как приткнулись к ней сыновья. Устали. Золотые мои мальчики! Увела их в комнату, уложила в кроватки. И ты, грибок-Игорек, спи, и ты, вихрастый Максимка, спи.
Убаюкивая сыновей, Наталья представляла: бредет Федор по улице, остается на снегу вафельный след бот, тоскливо вобрана в плечи шея.
А когда скользяще осторожно, боясь разбудить детей, вышла из комнаты, то удивилась, что вообразила мужа несчастненьким. Глупости! Идет он бодро, насвистывает мелодию, в которой вызов и презрение; воротник не поднял, хотя постоянно боится, что надует в уши, — упивается тем, что обвел жену вокруг пальца.