У музыкального училища по-прежнему толпились абитуриенты. В вестибюле все двери были настежь, но Революция поняла, что её дверь захлопнулась навсегда.
Среди абитуриентов толкался чернявый.
— Фрейд говорил: сделать человека счастливым не входило в план Сотворения, — увидев Революцию, пожал он плечами и затерялся в толпе.
Революция побрела куда глаза глядят, напевая под нос, и от неё шарахались, как от прокажённой.
— Да пропади она пропадом, столица! — подумала она, и ноги сами понесли её на вокзал. Но по дороге вспомнила бабку с тонкими, злыми губами, психиатров, обречённо делавших уколы матери, вспомнила завистливых одноклассников, похотливого учителя музыки и, вынув измятое письмо, бросила в почтовый ящик. Примостившись на чемодане, Революция кашлянула, прочищая горло, и собралась запеть. Она уже взяла верхнее ля, и тут голос треснул, как хрустальная ваза, став низким и ни на что не годным. Теперь из него всё выливалось. Как тишина из покойника. И если раньше Революция молчала в фа мажоре, то теперь — в ре миноре. Какая разница без чего голодать — без хлеба или без каши? А Москва — золотая клетка. Революция и сейчас поёт глуховатым хриплым голосом на площади трёх вокзалов. И, слушая её, бомжи плачут от жалости к себе.