По-особому тосковал отец о Гераське. Девки что — чужая добыча. А сын в дому — молодой хозяин, ему вершить дальше отцовский труд, беречь и крепить родной кров. А где вот теперь Гераська, к чему привыкает, к какому труду? Картинки рисовать? Не укладывалось в голове у Евлампия Назаровича, что на картинках можно прожить. Казалось ему, что все это лишь забава. А случилось так, что эта Гераськина забава всю судьбу отцовскую перевернула, судьбу колхозного двора Берестневых.
Первые годы Гераська приезжал домой на каникулы, на практику. Как же были рады отец и мать этим приездам сына. Они не знали, куда его посадить, чем угостить, сколько подушек подложить ему под голову. Отец уводил сына на конеферму и с гордостью показывал кровных рысаков, иноходцев. Хвастался призами, которые он «загреб» на Ирбитском ипподроме, сажал на резвого скакуна, чтобы пронес он Гераську по селу «с веселым ветерком», а односельчане поглядели — каков растет у Назарыча сынок. Находил отец заделье съездить с сыном в колхозные поля, как бы ненароком подивиться при сыне: «...глянь-ка, Гераська, какие у нас нынче овсы подымаются!», или придержит лошадь у пшениц, будто для перекура, а сам опять дивится: «Ну и хлеба, однако, растут! Завалимся хлебом, право-слово, завалимся!»
В эти первые годы учебы Герасим приезжал домой на каникулы наскучавшимся по родным Берестянам, по родному дому, по своим школьным сверстникам. Целыми днями он пропадал с друзьями в полях, носился где-то по дремучим дубравам, по зарослям черемушника, часами бултыхался или рыбачил на речушке Берестянке. Но непременно таскал с собой за поясом штанов толстую затрепанную тетрадь, в которой день за днем появлялись все новые и новые зарисовки родных мест, картинки труда колхозников, молодежных хороводов, крестьянских изб.
Заглянув однажды тайком: в «рисовальную тетрадь» сына, отец подивился: «До чего же, стервец, похоже все подмечает!» Но он был поражен, увидев на одной из страниц себя, держащим под уздцы жеребца Самопала. «Когда же это он меня схватил?» Дарьи в избе не было, и, чтобы проверить схожесть, Евлампий Назарович глянул на себя в зеркало: «Как вылитый!.. А глаза-то у Самопала так и косят».
Целый день коневод горделиво ходил по конюшне, нет-нет, самодовольно поскрипывая на строптивого Самопала: «И-и, ох, ты, срисованная скотина!» От этого рисунка Евлампий Назарович даже как-то возвысился в своих глазах. Вечером спросил у сына:
— Ну и на кой ляд ты это все рисуешь, Гераська?
— Пригодится, тятя. Руку на рисунках и этюдах набиваю.
В последующие годы Герасим все реже и реже приезжал в родные Берестяны. Писал, что поступил в какое-то еще более высшее училище, в летнюю пору ездят они по Уралу писать этюды.
Порадовал однажды сын большим письмом о первом участии в областной художественной выставке, где были выставлены два его полотна, и в подтверждение приложил к письму каталог выставки. Среди десятков фамилий художников Евлампий Назарович с его непривычностью к чтению едва нашел «свою» фамилию. А в конце каталога, среди прочих «картинок» неожиданно увидел себя. Обомлев от радости, выскочил в сени, где Дарья процеживала молоко после дойки.
— Ястри его возьми! Ты гляди, как Гераська меня разрисовал!
Это был тот самый рисунок, где Евлампий Назарович с жеребцом Самопалом стоял на дворе конефермы. Сбочив и вздернув голову, рысак, как живой, пытался вырваться из крепкой руки коневода, державшего его за узду, косил на Евлампия Назаровича задорным карим глазом. Сам Евлампий Назарович стоял рядом в клетчатой сарпинковой рубахе, со вскинутой головой, властно и в то же время влюбленно глядя на жеребца. В этом игривом единоборстве коневода с рысаком чувствовалась глубокая их взаимная привязанность, и жеребец, балуясь неповиновением, как бы понимал, что в суровом, властном взгляде человека больше гордости его кровной лошадиной статью, неукротимой резвостью, чем недоброго желания грубо сломить его баловливую строптивость. От картины веяло влюбленностью колхозного коневода в свою работу, любованием человека красотой чудесного животного.