По вечерам Платон продолжал читать книги. Он их поглощал с какой-то необъяснимой жадностью. А утром, когда двери выплескивали на улицу рабочих, когда сонную дремоту ночи разгоняло урчание машин — все становилось на свои места. Жизнь продолжала свой безостановочный бег. Раскачивалась по дороге автобусная будка, скрипело настывшее дерево, гарью тянуло от костров, дымившихся на верхнем складе. До нового года оставалось несколько дней. Бригада Виктора Сорокина шла почти наравне с заварухинцами.
— Сыграете вничью, — говорили лесорубы. А ничья тоже поражение. А поражение — позор. А позора Генкина душа не принимала. Напиться, надебоширить в его понятии не означало опозориться, но быть битым в честном соревновании… О-о, Генка мечтал обогнать хотя всего на полдня, а полдня — это тридцать-сорок кубометров, это победа. От одного этого снова запевало в душе… «Почему другим везет? — Этот Корешов без году неделя на лесопункте, а уже герой, видишь ли, дед оказался большим человеком, только и говорят о нем… Эх, и в жизни, наверное, как в игре в карты, кто выигрывает, кто в дураках остается… Нет, пуп надорву, а соревнование выиграю», — к такому решению приходил Заварухин.
В автобусе Генка старался подсесть к Платону. Но гордость никогда не позволяла заговорить первым.
— Странный ты человек, Кореш, — не вытерпел-таки, сказал однажды Генка, когда они возвращались домой от автобусной остановки. — Идейных не люблю, а ты нравишься, чем — сам не знаю… А вообще-то не люблю я людишек. Мразь людишки! Каждый хочет куда-то вылезть. Пока щи лаптем хлебает, человек человеком, а как сел в кресло, начальничком заделался, так и морду воротит… Я бы их, зажравшихся, время от времени заставлял снова в рабочей шкуре побыть… Ну, скажи, за что мне людей любить, а? — Заварухин даже приостановился. — Что они мне хорошего сделали? Посадили в тюрьму, послали вкалывать к черту в зубы, а когда отсидел срок, вытряхнули как ненужный сор из мешка. Живи, мол, теперь, только не вздумай артачиться, не то снова за ушко да на солнышко.
— Что верно, то верно, мы с тобой разные люди! — забыв о всякой педагогике, вскипел Платон. — Слушая тебя, можно подумать — против Заварухина все человечество ополчилось. А ты что хорошего людям сделал? Что? Когда в осажденном Ленинграде людям давали пайку хлеба, ты с шоблой крал его, набивал свой живот!.. — Платон говорил зло. — Думаешь, мне легко без отца и матери было?! Но меня люди не выбросили на улицу, на ноги поставили. Понял ты?! — Платон вдруг круто обернулся к Генке. — И не смей о людях так говорить! Иди, не то верно в рожу дам! — Корешов свернул с дороги и не оборачиваясь зашагал прочь.
Генка долго смотрел ему вслед, хмурил брови, щурил глаза. Сплюнул на дорогу. Тупо посмотрел на застывший плевок, шаркнул ногой.
— Эх! — выдохнул он. — Заноза!
Только что закончился обед, который обычно привозили прямо в лес в больших молочных бидонах. Платон вышел из обогревательной будки, свернул за высокий штабель леса. С торцовой стороны слышался приглушенный разговор.
Заварухина он узнал сразу, второй был Костя Носов.
— Все будет шито-крыто, — говорил последний. — И комар носа не подточит. Стоит только винтик — р-раз!.. и готово. Я уже пробовал, — похвалился слесарь. — Помнишь, у сорокинского трактора трубку масляного насоса разорвало? — Костя чуть слышно хихикнул.
«Вот гад», — у Платона сжались кулаки. Глухо застучало сердце. Вспомнился вчерашний разговор с Генкой, его философия жизни — и вся эта затея с соревнованием показалась ему мыльным пузырем.
За штабелем возня. Платон не тронулся с места. Он решил открыто дожидаться их.
— Так, значит, это ты в трубку воды налил? — на этот раз говорил Генка.
— Конечно же, не сама она туда попала! — хвастливо отозвался Костя. Из-за конца бревна показался кожаный верх его шапки. Она раскачивалась, отчего Платон решил, что ее владелец чем-то обеспокоен. — Сейчас самое время трактор «подремонтировать», — и снова приглушенный смешок, но далеко не такой веселый, как первый. — Соревнование выиграешь — полбанки с тебя. Витька от злости лопнет… Хи-хи!
— Дешево берешь! — сказал Генка. — Шестерка!
В следующую минуту произошла неожиданная для Платона развязка. Шапка Кости исчезла, а потом колесиком выкатилась из-за штабеля. Платон просветлел лицом, вышел и присоединился к перекуривающим рабочим.
После сытного обеда они расположились на бревнах. Сегодня мороз был не таким злым. Можно было позволить себе и некоторую роскошь — поднять у шапки уши, посидеть с пяток минут без рукавиц.