— К тебе народ с почтением… значит, и ты, того, должон… Чего рожу-то в сторону?..
— Да поймите, Иван Максимович, ну что я тому же Шмакову могу посоветовать насчет его тяжбы с горуправой?! Жалобу я ему помог написать, а что делать дальше – сам не знаю…
— Так ты ж у нас первейший грамотей! — искренне недоумевал старый рабочий. — У тебя же ж гимназия!…
— Да при чем здесь гимназия! Здесь жизнь надо знать. А мне всего девятнадцать…
Говорил это Пётр, может быть, не столько Вахренькову, сколько себе, пытаясь оправдаться в незнании многих, порой элементарных вещей. А потом шёл в соседнюю мастерскую, где работал его старший товарищ, которому было всего двадцать и который не учился в гимназии, но прошёл суровую школу жизни, много занимался самообразованием и мог, как правило, дать исчерпывающий ответ на любой вопрос.
Осведомлённость Ефима в разных областях жизни удивляла Петра ещё больше, чем в свое время образованность Назаренко, который всё-таки прослушал два курса университета, и Воложанин прямо говорил об этом. Ковальчук улыбался и повторял свою любимую фразу:
— Чтобы вести за собой людей, надо знать больше их!
Как-то раз, вспоминая минувший Первомай, и в частности «съёмку» незабастовавших приказчиков в магазине Кунста и Альберса, Ефим и Пётр поспорили, к какой социальной категории отнести торговых служащих. Воложанин резко отрицательно отозвался о них; назвав приказчиков лакеями буржуазии, врагами пролетариата.
— Ты не прав, Петя, — задумчиво возразил, теребя бороду, Ковальчук. — Но говоришь ты так страстно, что я чувствую: одному мне с тобой не справиться, поэтому призову на помощь Карла Маркса. Не помню где, но он писал, что торговый рабочий такой же наёмный рабочий, как и всякий другой, кто продает свой труд. Его так же эксплуатируют хозяева, как и нас. Только они менее сознательны, неорганизованны… А знаешь ли ты их условия труда?
— Конечно знаю! — сгоряча воскликнул Воложанин, но тут же осёкся, вспомнив, что настолько презирал приказчиков своей матери, что даже не интересовался их работой. От Ковальчука не укрылось смущение товарища, и он заключил:
— Не знаешь. А условия, между прочим, довольно тяжёлые. Рабочий день длится в среднем 15-16 часов. Жалованье у них, правда, выше, чем у нашего брата, фабрично-заводского рабочего, но зато прав у приказчиков меньше, а отстаивать их они не могут по причине своей разобщённости и ограниченности. Если и пытаются бороться со своими хозяевами, то только выдвигая экономические требования…
Ефим свернул «козью ножку», прикурил от самодельной, из патрона, зажигалки и добавил:
— Поэтому нам, членам рабочей партии, нельзя сбрасывать приказчиков со счетов, надо работать с ними, вовлекать их в наши ряды. Они, так сказать, наши меньшие братья… Да, кстати, раз уж разговор зашёл… Скажи, Петя, а вот артистов ты к кому причислишь?
— Ну… — замялся Воложанин. — Это ведь прослойка…
— Прослойка, — повторил Ковальчук, следя за табачным дымом, тянущимся к открытому окну мастерской. — А ведь и среди них есть эксплуататоры и эксплуатируемые. Чего улыбаешься? На-ка вот почитай. — он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Петру. — Если согласен – подпишись.
Из письма 515 портовых рабочих Владивостока в газету «Далекая окраина».
«…Антрепренер Арнольдов и его жена избили артистку Дольскую за то, что она, больная, не смогла играть в спектакле. Дольская по своему социальному положению принадлежит к классу эксплуатируемых, и святая обязанность пролетариата везде и всюду защищать своих собратьев, а равно и всякую личность от насилий и оскорблений! Призываем всех владивостокцев бойкотировать хулигана-антрепренера!»