Минула неделя, за Григорием не пришли, и он мало-помалу успокоился, стал ходить в институт на лекции – после 5 октября он сказался больным, – но справки об оставшихся на свободе участниках собрания, в том числе о брате, не решался наводить. Лишь раз он пришёл в поенный порт, издали посмотрел на миноносец «Скорый», пришвартованный кормой к стенке, но подойти к трапу и спросить матроса Рублёва не отважился. «Не исключено, что за мной следят», — думал он.
Он решил выждать ещё какое-то время, а потом начать действовать. «Совершенно очевидно, что восстание 21-го не состоится, — рассуждал Григорий, — поскольку ядро организации разгромлено, Александр и Надя арестованы. Придется начинать всё сначала: налаживать связи, организовывать новые явки, добывать оружие…»
Но вот 15 октября вечером на квартиру Воложаниных пришёл незнакомый человек с бородой и в зелёных очках. В доме он говорить не стал, а вызвав Григория во двор, передал ему приказ Александра прибыть завтра в четыре часа пополуночи в Гнилой Угол, на берег бухты и ждать возле лесного склада.
— Как, Александр на свободе? — изумился Воложанин. — А товарищ Надя? Тоже? Но ведь тогда в столовой…
— Им удалось уйти, — лаконично ответил незнакомец, который явно торопился. — Итак, вы всё поняли?
— Да. То есть нет… А зачем… в Гнилой Угол?
— Пойдём освобождать минёров.
— Значит, всё-таки восстание?! — воскликнул Григорий.
— Тихо, товарищ студент! — холодно сказал бородач.
— Простите…
Возбуждённый Григорий вернулся в дом, сбросил в прихожей шинель, которую надевал внакидку, прошёл к себе. Взглянул на часы: рано, восемь часов. Попробовал читать, но очень скоро поймал себя на том, что один и тот же абзац перечитывает третий раз и не может понять, о чём там речь. Отшвырнул книжку, достал с самой верхней полки шкафа другую – толстенный том «Мира приключений». Открыл и из тщательно вырезанного в книжном блоке гнезда извлек небольшой блестящий браунинг. Юноша взвесил его на ладони, ощущая приятную тяжесть и холод металла, и сунул в карман тужурки. Вот и всё, можно идти. На место сбора было по-прежнему рано, но ему предстояло по дороге нанести один визит.
Григорий нерешительно потоптался у двери в материн кабинет. Оттуда доносилось неясное бормотание: мать не то молилась, не то разговаривала сама с собой. Махнув рукой, он направился в прихожую.
Воложанин летел по Светланской, забыв о том, что идти далеко, и можно было бы взять извозчика. Но о том ли ещё забудешь, когда уже скоро, через несколько часов ты уйдёшь в бой, а сейчас, через несколько минут увидишься – может, последний раз в жизни! – с любимой женщиной!
Григорий шёл, бежал, летел к Марине Штерн. Он не думал о том, что дома может быть муж, что сама она в театре на спектакле. У него и сомнения не было в том, что она сидит и ждёт его. Уж сегодня она не будет с ним холодна, не станет говорить с ним в оскорбительно-покровительском тоне, она проводит его на великую битву, как средневековые дамы провожали рыцарей – даря розу и поцелуй… Он, разумеется, не скажет ей о восстании, он только намекнёт, и она поймёт, Марина такая умница!
Григорий и не заметил, как оказался в Офицерской слободке, у дома Штерн. Взбежал на второй этаж, позвонил. Горничная Марины, открывшая дверь, машинально растянула в зубастой улыбке широкий рот, но улыбка была скорее растерянной, чем приветливой.
— Мадам никого не принимают.
— Мне очень нужно… срочно… извините, — задыхаясь выговорил он и, отстранив служанку, ворвался в гостиную. Но на пороге он застыл столбом.
За столом сидел ротмистр Петров, которого он знал раньше как Сиротина, делового знакомого своей матери, а потом с удивлением увидел его с жандармами в столовой. Он сидел без сюртука, в расстегнутом жилете и с явным наслаждением смаковал коньяк. Марина в пёстром кимоно стояла за его спиной и нежно ерошила ему волосы – ласка, до боли знакомая несчастному студенту. Увидев Григория, Марина отшатнулась от Петрова, её красивое смуглое лицо залилось краской. Ротмистр же только удивлённо поднял брови и спокойно отпил из рюмки, не отрывая взгляда от Воложанина. Штерн уже взяла себя в руки, резко спросила: