Командир миноносца «Бодрый», «герой» Цусимы, капитан 2-го ранга Курош, только вышедший из своей каюты, стоял у борта в наброшенной на плечи шинели и курил первую за это утро и оттого особенно вкусную папиросу. Докурив, он щелчком отправил окурок в воду и, зевнув, повернулся уходить, но вдруг увидел, как из тумана, вставшего стеной над водой, неслышно возникла лодка. Обогнув с носа «Бодрый», она стала приближаться к «Скорому». В шлюпке сидело трое штатских: женщина и двое мужчин. Когда лодка вплотную подошла к миноносцу, женщина встала и крикнула матросам, чьи белые робы уже мелькали среди надстроек и труб:
— На «Скором»! Пайков на борту?
С миноносца что-то ответили. Курош решил, что пора вмешаться. Он выступил из-за шлюпбалки, за которой до этого прятался, и заорал:
— Эй, на шлюпке! А ну отвали от корабля!
В лодке начали совещаться.
— Отваливай, говорю! Стрелять буду!
— Ладно, уйдём! — ответил женский голос. — Уйдём!
И в самом деле, мужчины заработали веслами, и шлюпка неслышно, как и появилась, исчезла в тумане. Курош остался стоять у борта, держась за мокрый леер; он закурил вторую папиросу и теперь уже настороженно посматривал по сторонам злыми рысьими глазами.
На «Скором» разводили пары, готовясь к переходу в Славянку. Матросы, однако, не особенно суетились, как бывает обычно перед походом, не летали по трапам, грохоча сапогами по железным балясинам; приказания выполняли нехотя, передвигались по палубе не спеша, то и дело кучкуясь и о чём-то вполголоса переговариваясь. К одной такой кучке, состоящей из Пайкова, Рублёва и Лушкина, подошёл машинный кондуктор Кочерин.
— Пайков, тебя – к командиру, — сказал как-то странно, глядя в сторону.
Громадный Яков тяжело смотрел на него сверху вниз, тщетно пытаясь поймать ускользающий взгляд сверхсрочника. Он вспомнил, что Кочерин стоял рядом с ним, когда подходила шлюпка, а потом сразу куда-то исчез. «Настучал поди сволочь! Ну, ужо тебе!..»
Пайков молча повернулся, спустился в офицерский коридор, постучал в командирскую каюту и вошёл. За год службы на «Скором» он был здесь второй раз. Каюта, хотя и тесноватая, как и все помещения на миноносце, была вместе с тем уютной и даже изящной, как бонбоньерка: красное дерево шкафа и письменного стола, лоснящаяся коричневая кожа небольшого диванчика и кресла, мягкий ковер на палубе, хрустальные сталактиты бра и овальное зеркало на переборке. Над иллюминатором фотографический портрет актрисы Марины Штерн, жены командира.
В каюте пахло духами и дорогим табаком. За столом сидел старший лейтенант Штерн в расстёгнутом кителе, из-под которого виднелось ослепительно белое бельё. Перед командиром на столе дымилась крошечная чашечка с кофе.
Матрос угрюмо пробурчал обязательное:
— Явился по вашему приказанию, вашскородь.
Штерн, глядя на него в упор, почти не разжимая узких губ, спросил:
— Что за шлюпка подходила? Кто и зачем звал тебя?
Пайков молчал, опустив голову. Нельзя сказать, что вопрос командира застал его врасплох, он догадывался, что именно за этим его позвал старлейт, но молчал: правду сказать не мог, а врать считал ниже своего достоинства.
— Отвечай, каналья!
Яков вздёрнул голову и дерзко посмотрел на командира.
— Ко мне товарищи по делу приходили. Вас это не касаемо.
— Что?! Что ты сказал, бунтовщик?! Да я тебя сейчас… без суда и следствия… — Штерн, не отрывая глаз от матроса, лихорадочно шарил по столу, потом, вспомнив, рванул ящик, и рука нырнула туда. Пайков знал, что извлечёт Штерн в следующее мгновение, и выхватил из кармана свой револьвер.
— Не смей… не смей, каналья!.. — тонкие губы командира змеились в дрожи, длинное лицо наливалось мертвенной бледностью.
— За минёров, за сестру, за… всё!
Грохнул выстрел, и маленькую каюту враз заволокло едким дымом, в котором растворились все благородные запахи барского жилища. Худое тело старлейта обмякло в кресле, голова запрокинулась и на горле обозначился острый, неожиданно большой кадык.
Пайков вышел из каюты. В коридоре он едва не столкнулся с испуганным мичманом Юхновичем, спешившим на выстрел. Злорадно усмехнувшись, матрос послал пулю и в ненавистного «дракона». Того швырнуло на переборку, и долго ещё, пластаясь по ней и хрипя, смертельно раненный мичман сползал на палубу.