— Я тебя запомнил, мерзавец! Я с тобой попозже поговорю. — Раден обернулся через плечо: — Горнист! Боевую тревогу!
При звуках трубы строй всколыхнулся, смешался, кое-кто кинулся на свои места по штатному расписанию, но большинство осталось на месте, разбившись на кучки и возбуждённо переговариваясь. Командир кричал:
— Те, кто остался верным долгу и присяге, – по местам! Приготовиться к бою! Комендоры – к орудиям! Господ офицеров прошу к пулемётам!..
Из Гнилого Угла показался быстро идущий «Скорый». Вот-вот он войдёт в сферу огня «Манчжура».
— То-о-овсь!
— Не надо стрелять! Не стреляйте, братцы, там ведь наши! Что вы де…
— Огонь!
Город был взбудоражен.
— Никак салют в честь царя-батюшки, а, Иван Степанч? Слышьте, бухают?
— Какой там, Степан Иванч, к лешему салют! Матросы опять взбунтовались! Шурин говорил: весь флот поднялся.
— Койюжас! Койюжас! До каких пор это безобразие будет! Ведь в Москве и Питере давно смуту прикончили…
— У нас, Степан Иванч, позже началось, позже и кончится. Таково развитие диалектики, как говорят учёные люди. А говоря по-русски, бежать надо из этого богом проклятого Владивостока!
— Вам хорошо говорить: бежать! Вы чиновник… А у меня лавка, а в ней товару, может, тыщ на… Во, опять бабахнуло! Что-то уж больно сильно… Скажите, Иван Степанч, а досюда снаряд может долететь?
— Досюда! Скажете тоже! Он, если захочет, до Первой Речки достанет! Шурин говорил…
— Вы знаете, я, пожалуй, побегу… не ровен час…
— На кораблях заваруха, братцы! Красные флаги подняли!
— А наша Иннокентьевна опять в стороне…
— Нешто мы знали, что матросы бунтовать зачнут?
— Ну а кабы знали, что тогда?
— Тогда, как в прошлом годе, захватили бы батарею и тоже красный флаг…
— Ишь ты, захватчик! А чем оно кончилось в прошлом году – знаешь? Ты тогда ещё в своей деревне волам хвосты крутил, а мы тут хлебнули!..
— Это ты-то хлебнул?! Первый тогда кричал, что надо разоружиться да повиниться! За таких, как ты, сука, наши до сих гниют в арестантских ротах…
— Тише вы, прапор идет!
— Вы чего тут расселись, скоты?! А ну живо по местам! Боевая тревога!
— Ефим, слышишь: орудийная стрельба?
— Слышу, Петя. Значит, эсеры всё-таки начали восстание. Не послушались нас… Эх, черти, сколько народу понапрасну положат! Вот он, бланкизм в действии, против которого борется Ленин.
— Всё это верно, но жаль, что мы не с ними. Там ведь люди гибнут за революцию, а мы тут вроде отсиживаемся…
— Не по своей же воле сидим, чудак-человек!
— Да-а… Это мерзавец Родэ нас выдал, больше некому! Кстати, почему нас посадили на гауптвахту, а не в тюрьму?
— Временно, наверное, в суматохе. А может, потому, что тюрьма переполнена… Что это? Стучат?
— Как будто из соседней камеры…
— Погоди, погоди! Да это же «тюремный телеграф»! «3-д-е-с-ь Ш-а-м-и-з-о-н к-т-о р-я-д-о-м?» Петя, да это же наш Гриша, Доколе! Вот он где, оказывается, бедняга! Сейчас мы ему ответим, дай-ка что-нибудь такое…
— Да вон ложку хотя бы… — «Здесь Ковальчук и Воложанин. Здравствуй, Гриша!»
«Что происходит в городе?»
«Эсеры подняли восстание».
«Это же безумие!»
«Согласны. Отговорить не смогли. Как твои дела?»
«Нормально. Скоро суд. Матрос Дятлов…»
— Эй вы там, перестаньте стучать!
«…провокатор».
— Я кому сказал?! Шомполов захотели, сволочи?
Последний парад «Скорого» близился к концу. Когда канлодка окуталась дымом и у борта миноносца почти вровень с мачтами поднялся бело-зелёный султан, Пайков и Рублёв переглянулись и в глазах друг у друга прочли: «Амба!» Надя, стоя неподалеку от них на мостике, оставалась безучастной к начавшемуся обстрелу «Скорого» орудиями крупного калибра, и матросы сочли это штатским неведением. Но они ошибались, дело было в другом. Надя была в прострации и не думала ни о чём. Перед её глазами стоял Александр, каким она видела его в последние часы жизни: на квартире «Хроникера», перед мятежом в минбате, упавшим под кинжальным пулемётным огнем… Их дело провалилось! Ей теперь было всё равно: удастся ли им прорваться в открытое море и уйти в Японию или их накроет огненный смерч, что пляшет вокруг корабля и вот-вот захватит их в центр, – всё едино, восстание подавлено.
В самый последний момент, когда осколок впился ей в висок и Надя медленно, словно для того, чтобы отдохнуть, осела на палубу, она вдруг ощутила острое желание оказаться в сильных объятиях любимого, прижаться к широкой его груди, и ей показалось, что вот сейчас, в следующее мгновение, она увидит его…