Поставив всё это на стол, Софья Максимилиановна извинилась и ушла, как она выразилась, «брать ванну». В дверях она оглянулась и окинула гостя загадочно-обещающим взглядом, после чего Сиротину очень захотелось уйти. Но было неудобно, а кроме того, он смертельно устал.
Кофе оказался жидковат, но коньяк был превосходен. Прихлёбывая мелкими глотками крепкий душистый напиток и с удовольствием чувствуя, как проходит усталость, Сиротин рассматривал висящий в простенке морской пейзаж работы Айвазовского – неплохая копия, а возможно, даже подлинник.
Появилась Софья Максимилиановна. Сиротин поднялся.
— Вы простите мне мой домашний вид?
Она была в кашемировом капоте, белизну которого подчеркивали чёрные блестящие волосы, с умышленной небрежностью рассыпанные по плечам и груди. Подойдя вплотную к Сиротину, она подняла руку, оголив её, и снизу вверх погладила его по плечу.
— Я ведь ещё и не поблагодарила как следует вас, мой прекрасный рыцарь, за всё, что вы для меня сегодня сделали…
Полуоткрытые губы, влажный блеск глаз, высоко вздымающаяся грудь –весь облик вдовы говорил о её готовности щедро отблагодарить рыцаря. Он хотел сказать: «Не надо!» – но не сказал… От выпитого коньяка, от близости сытой роскошной самки, от её одуряющих духов у него закружилась голова…
Так началась их связь, столь чудесным образом изменившая Софью Максимилиановну, благотворно повлиявшая как на внешность вдовы, так и на её характер. Сиротин же совсем не изменился. Его красивое лицо по-прежнему оставалось бесстрастным и даже как будто чем-то недовольным, яркие губы в обрамлении чёрной эспаньолки часто и нервически подёргивались.
Воложанина сходила с ума, боясь быть брошенной. Ни на минуту не забывала о своём враге – возрасте и делала многочисленные попытки –смешные и жалкие одновременно – выглядеть моложе и красивее, чем была на самом деле. Она изнуряла себя тесными корсетами и гимнастикой по системе Мюллера, сильно душилась и носила яркие, совсем ей не идущие платья.
Но Сиротин, к сожалению, а может, к счастью, не замечал всех этих ухищрений. Он приходил всегда голодный и усталый, жадно ел, много пил и уходил, порой среди ночи, сразу после любовных объятий. Иногда он исчезал надолго, заставляя Софью Максимилиановну терзаться муками ревности.
Вдова боялась расспрашивать, где Сиротин служит. Когда она все же робко поинтересовалась, он нехотя ответил, что пока нигде, что подыскивает себе место поприличнее, а все её попытки посодействовать в этом направлении категорически отклонял. Больше к этой теме не возвращались. Да какая разница, где он служит, и служит ли вообще, думала Софья Максимилиановна. Она достаточно состоятельная женщина, чтобы содержать и себя, и детей, и своего возлюбленного. Он интеллигентный человек, и у него, возможно, искания…
Но однажды – это было спустя месяц после их встречи – Софья Максимилиановна увидела, как Сиротин, одеваясь, переложил из одного кармана в другой револьвер. Она едва удержалась от изумленного возгласа и даже сделала вид, что ничего не заметила. Когда он ушел, она бросилась в кресло и схватила себя пальцами за виски. Вдова была смертельно напугана.
Она, конечно, и в мыслях не допускала, что Сиротин может быть душегубом, налётчиком или контрабандистом, как её знакомый Жан Синицын. Слишком он для этого образован, утончён. Оставалось одно – революционер!
Теперь ей стали понятны его таинственные исчезновения по ночам, долгие отлучки, уклончивые разговоры о службе и многое другое – всё, что раньше она объясняла другими, более прозаическими причинами. «А я-то ревновала, как последняя дура!» Ей стала понятна и подоплёка переезда Сиротина из Петербурга во Владивосток, и его интерес к местным революционерам Перлашкевичу и Волкенштейн, которых он видел в доме Марины Штерн.
Вот почему Софья Максимилиановна, обо всём догадавшись, испугалась, не за себя, понятно, – за него. Ведь он ежедневно подвергает свою жизнь опасности; его в любую минуту могут арестовать, посадить в тюрьму и даже… даже убить!
Она подошла к окну, отодвинула тяжёлую бархатную портьеру и долго смотрела на улицу, очертания которой расплывались в стремительно наступающих зимних сумерках. Она упорно вглядывалась в густеющую тьму, словно надеясь увидеть того, чьё имя непроизвольно шептали губы.