И, когда он обдумывал этот последний проект, внезапно, словно озарение, ему представился другой план — единственно возможный и целесообразный, единственный, который мог спасти все.
Величайшая и всеобъемлющая радость наполнила его сердце, и у него неистово застучало в висках. Вскочив на ноги, он зашелся в приступе зловещего смеха и, вызвав дежурившего в прихожей офицера, хриплым голосом скомандовал:
— Мой эскорт! Моего боевого коня! Я еду в Лувр.
Часом позже Валуа входил в кабинет Людовика Сварливого.
— Сир, — сказал он, — я пришел отчитаться о мерах, предпринятых мною для того, чтобы казнь Ангеррана де Мариньи, приговоренного к смерти за вероломство и казнокрадства, прошла должным образом. Если королю будет угодно, мы проведем церемонию повешения на день раньше. Душа первого министра оттого, быть может, потеряет несколько молитв, зато мы выиграем в спокойствии. Я знаю, что некоторые бессовестные люди, подкупленные друзьями первого министра, планируют попытаться вызволить его из тюрьмы. Сир, мы должны сорвать эти планы. Сир, необходимо, чтобы ваше королевское правосудие свершилось уже завтра утром, на рассвете, — тогда этим бунтовщикам останется вызволять лишь его труп.
Людовик одобрил это предложение безразличным жестом.
Ему было уже все равно, повесят Мариньи днем раньше или же днем позже! Даже если б Мариньи вытащили из тюрьмы, Людовика это б никак не тронуло. Был ли он все еще королем Франции? Он и сам этого не знал. Для него больше ничего не существовало. Ему никак не удавалось, точнее, он даже и не пытался преодолеть этот ступор, это отупение ума, которыми сопровождаются все величайшие катастрофы. Он знал лишь одно: его любовь к жене, совершенно для него незаметно, разрослась в его сердце до таких размеров, что обратилась в страсть. Молодой, буйный, ветреный, легкомысленный, он дошел до того, что обожал Маргариту всеми силами своей души, тогда как сам думал, что испытывает к ней лишь ту супружескую нежность, которую внушают нам законы Божьи. Если б умерла Маргарита, умер бы и он сам.
Теперь Людовик это понимал. Маргарита не умерла, она ему изменила.
Но гордость этого несчастного молодого человека молчала; его буйная сварливость прошла, словно окаменела, он впал в ужасающую прострацию; разве что в сердце он чувствовал боль, которая с каждым часом становилась все острее и острее.
У него оставалась туманная надежда, что, быть может, мало-помалу он сумеет все забыть, когда Маргариты не станет. Вот только убить ее не хватало храбрости, а яд, который он ей оставил, она не принимала!
Валуа разглядывал Людовика с пристальным вниманием. Вероятно, он уловил это ужасное равнодушие короля ко всему, что не касалось его боли; вероятно, догадался он и том, что эта наивная, безграничная боль была неизлечима, и, быть может, именно эта боль подсказала ему наилучший способ подойти к тому, что он намерен был совершить.
— Сир, — молвил граф, — сколь тяжелым бы ни был мой долг личного советника и доброго родственника короля, я все же должен исполнять его до конца.
Людовик X вздрогнул и прошептал с некой мольбой:
— Уходи, Валуа. Ты получил Мариньи. Что еще тебе нужно?
— О, сир, что вы такое говорите! Не я получил Мариньи. Он вас предал и был приговорен к смертной казни, только и всего. Если король того желает, не пройдет и часа, как Ангерран де Мариньи будет освобожден и займет свое прежнее место в Лувре.