Через несколько мгновений они были уже в зале, который только что — и весьма кстати — оставил Рике Одрио.
Дверь тотчас же была заперта на засов, и они продолжили отступление, выбежав во внутренний двор.
Подъемный мост был опущен и навстречу им уже несся отряд лучников.
Буридан и его спутники ринулись вперед, принявшись колоть и рубить, сея панику в рядах захваченных врасплох этой внезапной атакой солдат.
При поддержке Гийома Бурраска и его людей они пробились на другой конец моста и уже намеревались было рвануть прямо, когда Гийом прокричал:
— Сюда!.. Направо!..
Навстречу им вышел один из наемников Бигорна, держа под уздцы двух скакунов и говоря:
— Скорее, все лошади там, я их охранял.
Через несколько секунд они уже галопом неслись прочь, преследуемые конниками Валуа.
К счастью, у отряда Буридана лошади были более быстрые, да и разделяло их с преследователями довольно-таки большое расстояние.
Спустя пару часов спутники Буридана были уже во Дворе чудес. Пересчитав товарищей, Буридан испустил леденящий душу вопль.
Мало того, что он не освободил Филиппа, так еще и потерял Готье! Оба брата остались в Тампле.
VII. АНГЕРРАН ДЕ МАРИНЬИ
Вернемся теперь к событиям, происходившим в начале этой ужасной ночи, то есть к тому моменту, когда Ангерран де Мариньи после встречи с Вильгельмом Роллером продолжил свой путь.
Первый министр возвращался из Лувра, направляясь на улицу Сен-Мартен, где находился его особняк. Когда он, сопровождаемый своим эскортом, сворачивал за угол улицы Каретников, в другом конце этой улицы появился более многочисленный отряд.
Во главе этого второго отряда ехал великий прево Жан де Преси.
В самом арьергарде этой группы держался человек, тщательно закутанный в плащ, с надвинутым на глаза капюшоном. Порыв поднявшегося на улице ветра приподнял полы плаща, явив запоздалым прохожим тяжелую и плотную кольчугу.
Эти прохожие, сумей они откинуть капюшон, как ветер приподнял полы плаща, вероятно, отпрянули бы в ужасе, узнав суровое и злобное лицо Карла де Валуа, дяди короля Франции.
На лице этом проступало победоносное выражение удовлетворенной ненависти.
И — странное совпадение — в ту самую минуту, когда Ангерран де Мариньи сжимал в руке пергамент, переданный ему Роллером, граф де Валуа, который следовал за первым министром на некотором расстоянии, тоже сжимал в руке пергамент. Вот только на его свитке стояла королевская печать.
Вот что произошло в Лувре.
После необычной встречи короля Франции и короля Арго, после смерти Ганса и, наконец, после освобождения Мариньи, сеньоров и лучников, захваченных во Дворе чудес в плен благодаря дерзкому маневру Буридана, Людовик Сварливый, свято держа данное слово, приказал командирам отвести войска и, побежденный, но не униженный, вернулся в свой Лувр.
Ходившие по городу слухи об этих странных событиях, конечно же, ошеломили Париж, который, уже понадеявшись на скорое избавление от этой язвы, что звалась Двором чудес, с изумлением узнал, что привилегии королевства Арго были, напротив, подтверждены.
Словом, парижанам надлежало свыкнуться с мыслью, что им все еще придется быть добычей нищих днем и разбойников — ночью.
Справедливости ради следует добавить, что король оставил им своего рода утешение в виде нового налога, который он начал взимать, чтобы оплатить расходы на поход, предпринятый единственно, как он утверждал, ради чести и безопасности его славного города Парижа. Людей уверяли, что власти к этой проблеме еще вернутся, что Двор чудес на сей раз пощадили лишь потому, что король не мог не сдержать данного слова, но что двое епископов уже выехали в спешном порядке в Рим, дабы просить его святейшество папу освободить доброго короля Людовика X от принесенной клятвы, и что как только эта епископская операция будет проведена, штурм возобновится, и все, до последнего карманника, обитающие во Дворе чудес будут истреблены. И Париж заплатил.
Похоже, в этом слове заключается вся история Парижа, как и других городов и стран, от самых древних времен и до скончания веков.
Как бы то ни было, если Париж и пребывал в невеселом настроении, он старался этого не показывать. Но король тоже находился в дурном расположении духа, и, казалось, ничто не могло поднять ему настроение.
Лувр весь тот день сотрясался от вспышек королевского гнева. Его Величество, по поводу и без оного, поднимал невыносимый шум.