Потому-то, тоном уже совсем смягчившимся, он и спросил живо:
— И где же он?.. Где прячется?.. Клянусь смертью Христовой, я желаю собственноручно схватить его за шиворот.
Но, к величайшему удивлению графа, Симон покачал головой и промолвил:
— Лучше даже не спрашивайте у меня, где находится этот Буридан, уж поверьте. Позвольте, монсеньор, мне одному закончить то, что я начал. Ваше вмешательство в это дело может сорвать все мои планы. Лишь я один могу довести это дело до конца. Вот что, монсеньор: дайте мне всего двое суток и полную свободу действия, и я доставлю вам, связанными по рукам и ногам, этого Буридана, эту Миртиль и всю шайку, — всю, слышите, монсеньор? Разве я не приводил вам уже Миртиль, когда вы доверились мне и позволили действовать самому?
— Было такое, — проговорил граф, в котором при столь неожиданном ответе вновь зародились сомнения.
Симон Маленгр прекрасно понял, что творится в голове у Валуа, и, поставив, как говорится, на кон все, с тяжелым вздохом заметил:
— Что ж, вот и настал этот роковой и мучительный момент. Вижу, мой хозяин во мне сомневается. Придется сказать ему все.
С этими словами он смиренно упал на колени и, опустив голову с превосходно разыгранным раскаянием, произнес:
— Простите меня, монсеньор, умоляю!
Граф резко вздрогнул и, склонившись над ним, пожирая его взглядом, спросил:
— Простить? И за что же?
— Монсеньор, — захныкал Симон, обрушиваясь на паркет, — я вас обманул.
— А! презренный изменник, — вскричал граф, вскакивая и отбрасывая от себя кресло, в котором он сидел, — так ты признаёшься наконец?..
— Разумеется! — сказал Маленгр, наполовину распрямляясь и поднимая на Валуа взгляд, преисполненный наичистейшего простодушия. — Разумеется, я признаюсь, что обманул хозяина, чтобы служить ему еще более верно и преданно.
Такого ответа Валуа явно не ожидал. В своем гневе, он уже сжимал рукоять кинжала, готовый вонзить его в грудь предателя.
Внезапно он с силой задвинул кинжал в ножны и проворчал, стиснув зубы:
— Нет, эта смерть была бы слишком скорой и приятной, я хочу.
Брызжа слюной от гнева, он схватил молоточек и несколько раз ударил в гонг; на этот зов прибежал слуга.
— Пару вооруженных людей, — отрывисто скомандовал граф, — пусть ждут за дверью, ступайте.
Затем, повернувшись к Маленгру, он добавил:
— А теперь — говори, но говори всю правду, так как жизнь твоя висит на волоске, или же я — не Валуа. Давай, объяснись.
Но Симон, отнюдь не испуганный вспышкой этого гнева и не предвещавшими для него ничего хорошего приказами, Симон, который до сих пор стоял на коленях, вдруг распрямился в самой достойнейшей позе, какая только была возможна при его телосложении, и проговорил со спокойствием, которое странным образом контрастировало с яростью его хозяина и мрачными приготовлениями этой угрожающей мизансцены:
— Вижу, монсеньор, вы меня плохо поняли, или, быть может, я сам плохо выразился. Моя жизнь принадлежит вам, монсеньор, и вы можете располагать ею, как вам заблагорассудится; я всю ее положил на службу и давно уже ею пожертвовал. Я скажу вам все, но, поверьте, не из боязни, а потому, что вы — мой хозяин, которому я предан и душой, и телом. Уж лучше вы услышите все из моих собственных уст. Ведь кто знает, вдруг мои неправильно истолкованные поступки дадут какой-нибудь злонамеренной персоне повод оклеветать меня перед монсеньором?.. Кто знает, вдруг некий столь же усердный, столь же верный слуга, как я сам, опять же, неверно истолковав мои поступки, явится к вам по доброй воле, без какого-либо дурного намерения в отношении меня, единственно потому, что таков его долг, так вот, вдруг он тоже явится предупредить монсеньора и внушить ему подозрения и гнев против жалкого, но очень преданного и благонамеренного слуги?.. Кто знает, не случилось ли уже этого?.. Как заставляет меня предположить подобное отношение ко мне монсеньора…
Вопреки своей воле, граф почувствовал себя тронутым этими словами, произнесенными очень достойным и очень искренним тоном, словами, которые — пусть это так и не выглядело — били прямо в цель.
Да и мог ли Валуа предположить, что его вчерашний разговор был подслушан?
Глядя на своего слугу, он видел его таким маленьким, таким смиренным, таким тщедушным по сравнению с собой, столь высокопоставленным, сильным и могущественным; припоминая прошлое, он не забыл оказанных ему услуг, так что в душу графа вновь закрались сомнения, и ему стало стыдно за свою вспыльчивость.