Призрак его все же схватил!..
Готье почувствовал на своей руке ледяную длань этого адского существа. Он понял, что ему пришел конец, что его призывы к святым были суетой сует, и с горечью упрекнул себя тем, что никогда не поставил им даже самой жалкой свечки. Сочтя себя всеми брошенным, отданным призраку, Готье смирился и проворчал:
— Покажем же этому жулику сатане, что я ничего не боюсь, даже преисподней!
И он открыл глаза! И посмотрел! И увидел!..
Ужасный крик вырвался из его груди.
То, что он видел, действительно, было даже страшнее в своей мрачной реальности, чем все те гнусности, что рисовало его воображение.
То, что он видел, было человеком — таким бледным, таким исхудалым, таким жалким, что сперва он его и не узнал даже. Рот этого человека был искривлен некой устрашающей ухмылкой; пустые, безжизненные глаза были двумя безднами боли. Одежда его превратилась в лохмотья, лицо было покрыто едва зарубцевавшимися ранами.
Этот опустившийся человек являл собой все то, что оставалось от красавца Филиппа д'Онэ!
— Филипп! — проревел Готье, узнав брата.
Филипп открыл рот, словно для того, чтобы что-то сказать.
Но изо рта у него вышли лишь бесформенные звуки, зачатки слов.
— Филипп! — повторил Готье, задыхаясь от нового страха, который не был уже страхом суеверным, но оттого отнюдь не слабее сжимал его горло.
Филипп отпустил руку Готье, покачал головой и отошел в угол камеры, где присел на корточки.
Готье тут же подскочил к брату, приподнял, поставил на ноги, заключил в объятья и, не сдерживая подступивших слез, простонал:
— Но что, что с тобой?! Что они с тобой сделали? Ты ли это — тот, кого я вижу в таком состоянии? Говори! Скажи хотя бы слово, хотя бы одно слово!..
И вновь губы Филиппа разжались, и Готье с ужасом увидел, что этот бедный рот представляет собой теперь лишь черную дыру, из которой больше не выходят слова, а вырываются лишь шумы, отголоски.
— Силы небесные! — прохрипел Готье. — Они вырвали у него язык!
В течение нескольких минут темницу оглашали лишь рыдания великана, затем к этим рыданиям начали примешиваться ругательства, яростные проклятья, и ужасный гнев разразился в затерянной в сорока футах под землей камере.
Постепенно Готье успокоился.
И тогда, уже более холодно, он осмотрел брата, и каждый из его взглядов, куда бы он ни падал, заставлял его вздрагивать.
— Мой бедный Филипп! — стонал великан. — А я еще злился на тебя, обижался, клял последними словами!.. Прости! О, прости меня! За эти дурные мысли, знаешь ли, мы сейчас и расплачиваемся!.. Бедная жертва! Ты любил. Любил это чудовище, имя которому.
Нет! Не будем о ней! Поговорим о тебе. Они сильно тебя мучили, скажи?.. Но теперь мы вместе. И если нам суждено умереть, поддерживая друг друга, мы испытаем меньше страданий. Ну же, разве ты не рад снова видеть своего старину Готье? Разве это хоть чуточку не поднимает тебе настроение? Если не можешь говорить, ты мог бы хотя бы знаком или глазами показать, что думаешь?.. Ну же, поговори со мной глазами. Я пойму, давай.
Филипп оставался неподвижным, безжизненным, вялым, преисполненным той ужасной безучастности, что свойственна всему мертвому.
Готье подвел его к двери камеры, обхватил голову брата обеими руками и расположил лицо Филиппа так, чтобы на него упал лучик света.
Долго, целую минуту Готье осматривал, изучал его с глубочайшим вниманием. Затем, резко отпустил и издал глухой крик. Крик ужаса.
Он понял! Этот молодой, любящий, красивый, сильный человек, его брат, Филипп д'Онэ, был теперь лишь бездушным телом.
Филипп сошел с ума!..
И потекли для Готье кошмарные часы — наедине с безумцем, в мрачной камере, все время освещаемой отблесками фонаря, словно Валуа хотел, чтобы великан испытал до конца весь ужас этого видения.
Филипп неподвижно сидел в своем углу.
Большую часть времени взгляд его выражал лишь смерть, небытие.
Но иногда взгляд этот перемещался на дверь. В нем пробуждалась жизнь, некая страстная жизнь, и тогда Готье видел, как это несчастное лицо преображалось под усилием все еще теплившейся любви.
Затем безумец вновь впадал в апатию.
Сначала Готье охватывала дикая ярость. Он испытывал необходимость кусать, убивать. Он говорил себе, что первый же вошедший тюремщик станет трупом, но никто не входил. Через небольшое окошечко, располагавшееся на уровне земли, ему передавали еду, и тогда бедняга Готье на какие только не шел ухищрения, чтобы заставить брата съесть хоть немного этого черного хлеба. И, действительно, в первое время Филипп соглашался.