— Пойду в медики…
— Охота резать мертвецов да путаться с больными!
— Теперь доктора хорошо зарабатывают. Иной за день до четвертного нагоняет.
— Сказал — до четвертного! По сотням кладут в карман. Вон Боголюбов, смотри, какой домину отстроил себе, палаты…
— Доктора ничего живут, а до инженеров им далеко. У нас в уезде инженер Запольский два именья купил. Пятьдесят тысяч, как копеечку, выложил.
— Но!..
— Вот тебе «но»…
Бурсак даже губы облизал; между тем его собеседник мечтательно глядел в окно: ему мерещилось будущее.
— Жрать всем надо… Даже во время обедни упоминается: пожри, владыко…
— Да… пару рысаков… бабец… Заложил после вечернего чая гнедых или буланых, натянул вожжи и пошел, и пошел… а рядом с тобой эдакая… в шляпке… головкой и ленточкой трясет…
…В четвертом классе говорили усиленно, кто куда метит. Надо было решать, переходить ли в семинарию, или держать экзамен в гимназию, в реальное училище. За последние годы многие после духовного училища в семинарию не шли…
«Казеннокоштным» думать об этом не приходилось: в гимназиях и в реальных училищах учиться надо было «за свой счет», а «своего счета» у сирот не имелось. Ими пополнялся другой разряд: разряд будущих батюшек. Ими да еще лентяями, скорбными главой, тугими на науку. Их дорожка проторенная прадедами, дедами, отцами. Среди будущих батюшек разговоры и беседы велись тоже положительные:
— Со взятием-то теперь все реже и реже женятся.
— Со взятием больше на кривых да на залежалых женятся.
— Не говори: у меня старший брат взял приход в четыреста дворов, дом шесть комнат, а жена — тетя, хоть воза на ней вози. Грудь во, зад во, глаза с поволокой… малина с молоком…
— А по мне большого прихода не надо… Теперь в малых приходах казенное жалованье платят… Забот меньше, а жить можно.
— Жалованье триста целковых в год. На них не больно разживешься…
— Ты еще вытяни здесь, а потом в семинарии шесть лет отдежурь… Не говори гоп пока не перескочишь… Мне вчерась Коринский кол вляпал. Вызвал к доске. Говорит, пиши:
Ну, я и запутался… Он мне и дал таску. Ежели так колы будут сыпаться, дальше дьячка не уйдешь…
— Мне тоже кол недавно всадил, тоже запутал. Только предложение задал другое, на ять:
Ели, у ели… съели… дьявол пучеглазый!..
— Эх-эх, братцы, и нажрусь же я, если лафа выйдет… Кажись, цельный год только и буду делать, что жрать… Ей-ей… От нашей кормежки у меня чирьи по всему телу пошли.
Бурсаки разом проглотили набежавшую слюну.
— Теперь не очень-то жирно подают в приходах. Все норовят грошом медным отделаться.
— У нас молокан развелось много… Хоть плачь от них.
— Кто-нибудь подбивает… Теперь разных мазуриков много повсюду шляется… (Очевидно, со слов старших.)
— Ребята, а что мне говорили! Будто священник по гражданской службе — полковник… Правда это?.. Ловко…
— И личный еще дворянин, а дети — потомственные почетный граждане…
— Я бы сейчас поросенка схряпал… (мечтательно!)
Будущие батюшки охотно отправляли службы, помогали в стихарях: священнику при выходах, дежурили в кухнях, составляли кружки по церковному пению, знали лучших басов и теноров в архиерейском хору и по «церковным» предметам учились исправно. Среди нас в четвертом классе был некий юноша Псалмопевцев. Он отлично знал лучшие приходы по всей епархии, так что у него даже взрослые справлялись о них.
Недовольных, протестантов чаще всего можно было встретить среди «казённокоштных»; учиться «на свой счет» в гимназиях, в университетах они не могли, но и рясу надевать не хотели. Будущее их было незавидное: после десяти-одиннадцати лет бурсацкого обучения богословским и иным наукам семинарист мог рассчитывать на место сельского учителя, либо застревал письмоводителем в канцелярии с окладом не свыше сорока рублей. Такие бурсаки пополняли ряды подпольщиков, нелегальных организаций, шли к народникам, иногда к марксистам, сидели в тюрьмах и на каторге. Протестантов, понятно, было меньшинство. Никогда не следует забывать, что бурса тех лет выдвинула и революционеров, но также и самых неугомонных деятелей черной сотни и разных союзов.