— Смотри, вонючка, ты мне еще попадешься. Мир тесный.
Тот, горячий, непримиримый, вскинулся, вознес над собой кулаки и… промолчал. Решил, что в России — стране полного бесправия — лучше молчать. Круто развернулся и по ступенькам вбежал в синий вагон.
Подхорунжего, арестовавшего тогда шведа с напарником, Юлинек знал, фамилия его была Чебученко. Ныне Чебученко служил в конвойной роте, охранявшей штаб. Юлинек позвонил туда. Спросил:
— Чебученко у вас далеко?
— Только что дежурство сдал. Отдыхать в каптерку пошел.
— Пригласить его к аппарату нельзя?
— Почему же нельзя? Можно.
Через полминуты в трубке загромыхал бас подхорунжего:
— Але!
— Тут дамочка одна к нам угодила, эстонка… Хельма Кофф. Не знаешь такую?
— Не имею чести…
— Но тебе и не надо знать. Дело в другом — она работает в Хабаровской миссии Красного Креста.
— О-о-о, это по моей части, — оживился подхорунжий, — там есть пара дураков, с которыми мне хотелось бы повстречаться.
— Очень хочешь?
— Очень.
— Имеешь все шансы арестовать их. Как германских шпионов.
Подхорунжий не выдержал, захохотал.
— Чего смеешься? — спросил Юлинек.
— Я этим лошакам намекал, что земля круглая, а они и мне не поверили.
— Бери наряд из трех солдат, садись в машину и — в хабаровский Красный Крест. Арестованных доставь к нам, в походную гауптвахту.
— Ну, Юлька, ты и даешь! — подхорунжий снова захохотал, громко и зубасто.
Юлинек не понял его, переспросил:
— Чего даю?
— Молодец, говорю. Это так у нас, русских, талдычат — даешь! Хвалят, значит.
— Задание понял?
— Через двадцать минут эти трескоеды будут у тебя. Пусть постучат в твоем вагоне зубами от страха.
Подхорунжий знал, что говорил, и дело свое знал — через двадцать минут и Хедблюм, и Обсхау уже находились в вагоне «походной гауптвахты». Обсхау был испуган, поглядывал на казаков, арестовавших его, а Хедблюм ругался. Ругался смешно, путая шведские и русские слова, плюясь и выкрикивая:
— Вы за это ответите!
— Ответим, ответим, — успокаивающе произносил подхорунжий и тыкал Хедблюма кулаком в затылок, — обязательно ответим.
Хедблюм взбрыкивал ногами, стараясь удержаться, совершал мелкие болезненные скачки, словно бы хотел убежать, но в то же мгновение его схватывали за запястье сопровождавшие подхорунжего казаки, крепко сжимали пальцами, осаживая строптивого шведа, тот ожесточенно плевался и вновь начинал ругаться.
Подхорунжий отвешивал ему очередной подзатыльник, и Хедблюм начинал ругаться сильнее.
В вагоне Юлинек усадил арестованных на лавку, достал из стола перо и чернильницу, покосился на подхорунжего:
— Эти, что ль, тебя обидели?
Тот трубно высморкался в старый грязный платок.
— Эти. До самого бородатого, до Хорвата дошли, чтобы выпутаться… Германские шпионы.
— Шпионы, говоришь? Шпионов мы не любим. Отвечать придется по всей строгости военного времени.
Юлинек знал, что говорил: по всей строгости — значит по всей планке, оттуда дорога только одна — на небеса. И выбора сделать особо не дадут: либо пуля, либо веревка.
Хедблюм перестал ругаться, умолк и опустил голову.
— Фамилия, имя? — строгим, железным голосом спросил Юлинек.
— У нас дипломатическая неприкосновенность… — устало произнес Хедблюм, — мы — авторитетная международная организация.
— Знаю, знаю, — Юлинек почесал о волосы перо. — Фамилия, имя?
— Вы не имеете права нас арестовывать.
— И это знаю. Фамилия, имя?
— Я буду жаловаться. — Хедблюм повысил голос.
— Жалуйся, сколько тебе влезет, — Юлинек положил перо на стол, приподнялся и с места впечатал кулак в лицо шведа.
Тот слетел с табуретки и приложился головой к грязному полу вагона. Протяжно застонал, сплюнул под себя кровь. Когда Хедблюм приподнялся над полом, лицо его было перекошено, словно бы Юлинек что-то в нем нарушил.
— Фамилия, имя? — ровным бесцветным голосом повторил вопрос Юлинек. — Молчать, запираться, ругаться не советую. Это понятно?
Хедблюм неровно сел на табуретку, покачнулся. Невидяще поглядел на палача, по лицу его пробежала тень. Одна щека судорожно задергалась.
— Фамилия, имя? Отвечай! — потребовал Юлинек.
Швед, с трудом выговаривал слова — не пришел еще в себя от удара палача, — ответил. Юлинек усмехнулся и победно записал. Вновь почесал перо о прическу, навострил кончик — на конец садилась разная пыль, мешала писать.