Скорее, совсем не хочется. Жизнь в городе Хабаровске Маленького Ваньку устраивала.
Гриня Куренев, имея доброе сердце, жалел несчастных миссионеров, забравшихся на Дальний Восток аж вон откуда, с самых кавказских хребтов, где когда-то сам Иван Павлович сиживал, поплевывая вниз, в ущелья, на проходившие там караваны. Он проводил гостей до конца улицы, там посоветовал:
— Двигайтесь-ка на вокзал, там всегда переночевать можно. Замерзнуть не дадут и кипяток есть. А завтра — на поезд и во Владивосток!
Плешивый поежился, загнал один рукав в другой, чтобы теплее было, посетовал:
— Мог бы Иван Павлович с нами и поласковее обойтись.
Куренев стал защищать шефа:
— Не мог! У него столько неприятностей… И покушения были.
— Покушения? — Плешивый Гриня снова поежился. — Покушения — это нехорошо. Не люблю.
— Так что вы не обижайтесь, господа мои ненаглядные. Тем более, вы его хлеб ели, его вино пили…
— Хлеб… — лысый наставник брезгливо поджал губы, — этого хлеба хватит, чтобы двух воробьев накормить.
— Не ругайся, не ругайся на Иван Павлыча… — Гриня Куренев, вытащив руку из холодной дырявой варежки, невесть как очутившейся в его гардеробе, сунул синие слипшиеся пальцы одному миссионеру, потом второму, развернулся, чтобы уйти, но Плешивый ухватил его за локоть, удержал.
— Погоди, я тебя иконкой одарю. Нашего кавказского святого.
— Иконкой? — Куренев оживился. — Иконка — это хорошо.
Лицо Плешивого напряглось, он сунул руку в карман, но сколько ни шарил там, сколько ни ковырялся, иконка так и не нашлась. Лицо его разочарованно вытянулось.
— Извини. Все раздал, ничего не осталось. При следующей встрече обязательно одарю.
— Что ж, при следующей, так при следующей. — Куренев махнул рукой и споро зашагал по улице.
Миссионеры посмотрели ему вслед и зашагали в противоположную сторону.
— А не опасно ли нам на вокзал? — спросил Плешивый Гриня у своего спутника.
Тот неопределенно пожал плечами.
— Не знаю. Чего там может быть опасного?
— Патрули. Задержат — и в кутузку.
Конопатое, словно бы выветренное лицо семинаристского наставника поползло в сторону в невольной улыбке.
— У нас с тобой этих кузузок столько было, что деревяшек на счетах не хватит, чтобы сосчитать… И ничего, живы.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — суетно отплюнулся через плечо Плешивый.
— Сошлемся на наше знакомство. Это поможет.
Улица была пустынна, слабо освещенные скудные мартовским солнцем дома почти не давали теней. Миссионеры отправились на вокзал.
Вечером атаман, сидя за столом в кальсонах и в чистых носках, натянутых на ноги, — Гриня натопил дом так, что можно было банным веником разминаться и поливать стены водой, чтобы легче дышалось, — сделал торжественное лицо и позвал ординатора:
— Григорий!
Куренев, погромыхивал ухватом в печи — готовил очень вкусные куриные пупки в сметанном соусе, поэтому зова атамана не услышал. Маленький Ванька уже заранее облизывался, предвкушая царскую еду. Калмыков выкрикнул громче:
— Григорий!
Ординарец высунул голову из печи.
— Слухаю, Иван Палыч!
— Ты не слухай. А иди сюда!
Гриня отряхнул руки, высморкался в какую-то тряпку, оставил на носу темные следы сажи.
— Скорее! — подогнал его атаман.
— Сей момент, — Куренев еще раз высморкался и пошел к столу.
Маленький Ванька показал ему новенькие погоны, настоящие серебряные, с синим кантом по окоему и желтым офицерскими просветом, делящим погоны пополам. Просветы на обоих погонах украшали небольшие темные звездочки по одной на каждый погон. Лицо у Куренева неверяще засветилось — он понял, что погоны предназначены ему.
Атаман хлопнул одним погоном о другой, звук раздался громкий, будто Калмыков пальнул из ружья.
— Как ты думаешь, что это такое? — спросил Калмыков и вновь хлопнул погоном о погон.
Григорий поспешно отвел в сторону заблестевшие глаза.
— Не знаю. Иван Павлыч… Погоны подхорунжевые…
Маленький Ванька налил себе лимонникового кваса, стоявшего на столе в китайском графине темного стекла; гулко работая кадыком, выпил, отер усы.
— Это твои погоны, Гриня, — он протянул погоны ординарцу, — держи дорогой подарок! И это держи! — атаман громко стукнул донышком стакана о стол, откуда-то из-под рукава чистой белой рубахи достал сотканный из золотой ткани нарукавный знак, украшенный черной, искусно вышитой буквой «К».