Пуля просвистела у атамана над головой, прошла высоко, и Калмыков с удовлетворением отметил, что стрелки из китайцев плохие, руки у них не из того места растут. И глаза здорово косят…
По дороге попалась глубокая канава, в которой дрыхнул, наслаждаясь сном и сытой жизнью, длиннорылый пятнистый поросенок с белыми, будто бы выгоревшими ресницами. Калмыков попытался с ходу одолеть канаву, но неудачно — сапогом сковырнул глиняную закраину, и в поросенка полетели жирные влажные комки. Свин заблажил отчаянно, словно бы его пытались вторично охолостить, и бросился вслед за атаманом.
Но бежал недолго — лень было бежать, — вновь вернулся в свою теплую канаву. За спиной у Калмыкова прозвучали два выстрела, почти слившиеся в один, — и опять мимо. Атаман даже не услышал жужжания пуль, на ходу прохрипел удовлетворенно:
— Молодцы, китаезы!
Он снова перемахнул через низкий непрочный заборчик. Ноги его, попавшие на сырую проплешину, разъехались в разные стороны, и атаман чуть не свалился на землю, захрипел. Развалившиеся сапоги захлюпали. Ноги вольно бултыхались в обуви, бежать было тяжело.
У него не было плана побега, все произошло сиюминутно, без всякой подготовки. Главное сейчас было — оторваться от преследования и скрыться где-нибудь в кустах, отсидеться там до темноты, а ночью выйти на берег Сунгари, отвязать китайскую лодчонку и уплыть на ней куда глаза глядят. Подальше от этого проклятого грязного городка.
Сзади громыхнул еще один выстрел. Калмыков почувствовал буквально своим затылком, дернулся, пригибаясь, — сделал это запоздало, — выскочил в узкий, застеленный мелкими непрочными досками проулок.
По проулку шла женщина. Русская, синеглазая. Калмыков на мгновение остановил на ней взгляд, отметил, что это — землячка, из России, и тотчас ощутил сильную тревогу — где-то он видел ее ранее, женщину эту… Но где? Этого атаман не знал, не мог вспомнить, в голове его звонкими молоточками забилась мысль: где, где, где он видел ее? Где? Очень уж знакомое лицо. Он встречал эту синеглазую в той, прошлой жизни. Обращался к ней накоротке, ходил по одной дорожке… Но где? В Хабаровске, во Владивостоке, в Никольске-Уссурийском?
Этого Калмыков не мог вспомнить: на лице его появилась слабая виноватая улыбка, он глянул на синеглазку и невольно зажмурился: синеглазка рывком распахнула изящную, предназначенную для походов в ресторан сумочку, в которую вряд ли что, кроме носового платка, могло вместиться, и выхватила из нее револьвер.
Револьвер был небольшой, с укороченным стволом, производил он впечатление ненастоящего — обычный дамский пугач, не больше. Атаман и принял его за пугач, взмахнул рукой, в которой был зажат маузер и о котором он забыл, разъехался ногами на тротуаре и чуть не растянулся. Это было важнее, чем какая-то дамочка с пугачом, — что не растянулся.
Дамочка тем временем подняла револьвер. Калмыков недоуменно глянул на нее, словно бы пытался понять, чего она хочет, и одновременно — вспомнить, где же он ее видел? — но не вспомнил, и по лицу его пробежала тень.
Ствол револьвера украсился зеленовато-оранжевым бутоном — атаман резко наклонился вперед, ложась на воздух, в следующее мгновение чудовищная сила приподняла его, поставила на ноги, и он ощутил в груди резкую, ошпаривающую, будто крутым кипятком, боль.
Он еще раз недоуменно глянул на дамочку — чего же такого он ей сделал, что она причиняла ему такую непереносимую боль? Красивое лицо женщины дрогнуло у него перед глазами, поползло в сторону, расплылось, потом вновь сфокусировалось в одной точке, превратилось в пятно и сделалось четким.
Калмыков одолел боль, перевел дыхание и спросил дамочку едва слышно:
— За что?
Ему показалось, что дамочка выстрелит в него вновь, добьет, но женщина медлила, не стреляла. В этот момент атаман узнал ее, вспомнил зимнее заснеженное Гродеково, прохладную избу, которую следовало хорошенько протопить, и за это взялась наивная тоненькая девчонка с яркими синими глазами.
Это была Аня Помазкова.
— Стреляй еще, — слабо просипел атаман, — чего медлишь? Добей меня!
Аня отрицательно качнула головой и молвила спокойно:
— Зачем? Вы и так уже мертвы, Иван Павлович!
И все-таки выстрел раздался. За спиной Калмыкова послышался топот, крики, один из преследователей пальнул в атамана из винтовки. Калмыков волчком развернулся вокруг своей оси и чуть не упал, но все же устоял на ногах. Высокое небо над ним накренилось вместе с островерхими шапками деревьев и птицами, сидевшими на ветках, выпрямилось, потом опять накренилось.