Чутье у фронтовика Калмыкова было развито хорошо; тело у него, как у всякого человека, прошедшего войну, само ощущало опасность… Но какая может быть опасность здесь, в глубоком тылу? Похоже, во всем Гродеково он сейчас на улице находится один, совершенно один… Больше никого нет. Даже собак, кроме черной замарашки, молча подкатившейся ему под ноги несколько минут назад, и тех нету… Нету!
Над головой носились редкие снежинки, снег под ногами скрипел будто стекло, резко, вызывал на зубах неприятный зуд
ой не заметил, как перед ним возникли четверо — плотные, приземистые, в низко надвинутых на глазах шапках, материализовавшиеся тени, вставшие перед ним стенкой…
— А шашечка у тебя, казачонок, вижу, золотая, верно? — просипел один из налетчиков, безликий, какой-то расплывшийся в воздухе.
Подъесаул поспешно отскочил назад — нельзя было допустить, чтобы его взяли в кольцо, это опасно, — сжался в пружину, готовый броситься на налетчиков.
— Чего молчишь, барчук? — спросил у него второй — сундук с хриплым, надсаженным ханкой голосом. — Отвечай, когда тебя спрашивают солидные граждане. Ну!
Подъесаул ничего не ответил и на это.
— Гони-ка сюда свою шашечку, — протянул к нему руку третий, — она тебе больше не понадобится.
— Одна сабля — этого мало, — добавил четвертый, — выворачивай у него карманы…
— Счас! — наконец произнес Калмыков, глянул вверх — в минуты опасности человек совершает много ненужных движений, это происходит неподконтрольно, — скорбно дернул ртом и вновь опустил руку в карман.
— Правильно поступаешь, — похвалили его налетчики, — не сопротивляешься, не сучишь ногами… Чем меньше резких движений — тем лучше.
Стрелял Калмыков прямо из кармана, не вынимая нагана. Шинель у него окрасилась в оранжевый цвет, осветилась, словно под полой электрическую лампу зажгли, рука у подъесаула дернулась, и квадратный, с крюкастыми руками налетчик отлетел в сторону, завизжал надорвано:
— Сю-ю-ю-ю!
Калмыков выдернул руку из кармана и выстрелил вторично. Шинель его видала виды, на ней имелись следы нескольких штопок, — и пули в хозяина попадали, и штыком его пробовали взять, и саблей разрубить, будто капусту, — но все равно было жалко дырявить ее дальше, поэтому Калмыков и вытащил наган. Вторая пуля досталась налетчику с пропитым голосом, тот испуганно вскрикнул и сложился пополам.
— Тимоха, стреляй! — взвыл он, обращаясь к напарнику, но Тимоха — это был старший среди налетчиков — уже громко скрипел сапогами, уносясь в темноту: собственная жизнь была ему дороже жизни дальневосточных корефанов, дружков по каторге.
— Тимо-х-а-а! — что было силы проорал его напарник. — Стреляй!
Но Тимоха на этот отчаянный крик даже не обернулся, только снег заливисто визжал у него под ногами.
— Сю-ю-ю-ю, — просипел из сугроба налетчик, задергался, давясь воздухом, кровью, болью, оторопью, выплюнул из себя черный студенистый ошметок, зашкворчавший на морозном снегу, будто пережаренная яичница.
«Не жилец, — определил Калмыков, — как бы не пришлось писать объяснительную в штаб войска». Второй раненый заерзал ногами по снегу, старалась отодвинуться от Калмыкова, отполз на несколько метров и попросил подъесаула униженно, слабеющим голосом:
— Не трогай нас больше, добрый человек… Мы ошиблись.
Калмыков ухмыльнулся, сунул наган в карман, поставил его на предохранитель — как просто, оказывается, стать «добрым человеком».
Четвертый налетчик исчез, будто по велению некой колдовской силы — растворился в воздухе, растаял. Калмыков даже не успел заметить, как это произошло.
— Не трогай нас больше, добрый человек:… продолжал ныть угасающим дребезжащим голос раненый налетчик. — Тимоха! — с тщетной надеждой выкрикнул он. — А, Тимоха!
Не видно было Тимохи и не слышно — исчез он. Мелкие звезды продолжали равнодушно разглядывать с высоты пустынные гродековские улицы, не находя ничего интересного, слепо помаргивали.
Через несколько минут Калмыков был дома. Громыхнув наградной шашкой, сел на лавку — надо было отдышаться. К нему метнулся Григорий.