— О таком я даже не слышал.
— И я не слышал, Гриня, но это ничего не значит. Совсем угорели люди. В бане пересидели! — Калмыков налил себе водки — бутылку с сургучной головкой ординарец предусмотрительно поставил на стол, — налил много, полстакана, залпом выпил. Запил молоком. Покрутил головой: — Уф-ф!
— Хорунжий Скажутин, — задумчиво проговорил ординарец. — Нет, никогда об этом карасе не слыша. И что делать будем с ними, Иван Павлыч? — Григорий указал подбородком на список.
— Только одно, — атаман плоско разрезал рукою воздух, одновременно издал губами чикающий звук, будто отделил противнику голову от туловища, — секир-башка. Других рецептов нет.
— Всем? — ординарец вопросительно постучал ногтем по бумаге.
— Всем, — подтвердил атаман, сжав глаза в жесткие щелки. — Всем до единого секир-башка. Никого не оставлю в живых.
Калмыков говорил с ординарцем откровенно, поскольку знал — Гриня Куренев сор из избы не вынесет. А если хоть одно словечко отсюда выкатится — Гриня знает, что с ним будет, поэтому атаман и не стеснялся. И ничего не боялся.
Заметив, что ординарец жалостно вздохнул, атаман произнес безапелляционно:
— Вопрос стоит так: либо я им сверну голову, либо они мне. Не вздыхай, Гриня, и не жалей никого, жалости здесь места нет. Понял?
Атаман аккуратно сложил лист с фамилиями, ногтем провел по сгибу бумаги и засунул список в карман кителя.
— Вот когда не будет этих людей, тогда я стану чувствовать себя спокойно. И забот у меня никаких, кроме собственного благополучия, не будет. Ясно, Гриня?
С этого дня стрельба в Хабаровске стала звучать чаще. Калмыковцы щипали местных жителей: под прикрытием темноты лазили по подвалам, искали съестное. Если находили — частично съедали, частично безжалостно курочили, разбивая о землю банки с вареньем, заготовленным на зиму, разбрасывали, топтали ногами огромные шлептухи знаменитых хабаровских груздей, расшвыривали целые горы жареного орляка — съедобного папоротника, заменявшего многим беднякам картошку, давили его сапогом. Открыто смеялись, когда кто-то пытался спасти припасенные иа лютую холодную зиму запасы:
— Чего вы цепляетесь за это вареное сено? У вас что, другой еды нету?
Хабаровчане матерились, оттаскивали калмыковцев за полы шинелей от своих погребов, и если кто-то бывал слишком настойчив, казаки стягивали с себя карабины:
— Вы, с-сукины дети, похоже, все это для красных заготовили. Их ожидаете? Продались?
Звучали выстрелы.
Когда на казаков жаловались атаману, тот пренебрежительно взмахивал руками:
— Пусть что хотят, то и делают! Это же казаки. — Калмыков глубокомысленно поправлял усы. — Не трогайте их.
Юлинек считал, что с приходом Михайлова в военно-юридический отдел у него будет меньше работы, но работы меньше не стало, скорее, напротив. К двум расстрельным вагонам прибавился третий, новенький, окрашенный в защитный цвет, с решетками на окнах, чтобы, как говорил новый начальник отдела, «не было фильтрации» — ни туда, ни сюда, выход из вагона мог быть только один — на небеса.
Юлинек, командовавший расстрелами, мрачно похмыкивал: русских он не любил, немцев считал полной противоположностью русским и тоже не любил, арифметика из этой «любви-нелюбви» выходила одна: чем больше он уничтожит тех и других, тем будет лучше.
Особенно атамана беспокоили два человека — неугомонный Шевченко, который, несмотря на красную звездочку, пришпиленную к кожаной командирской фуражке, не снимал с кителя царских Георгиевских крестов, а также Шестаков. Меньше тревожил его сын, хотя в паре отец и сын были просто опасны. Атаман вызвал к себе Михайлова, выложил из кармана мятую бумагу со списком, и разгладив ее, придвинул к начальнику юридического отдела:
— Ну-ка, мил человек, ознакомься с этим вот реестром.
Тот, нахлобучив на нос маленькие подслеповатые очки, прочитал список и, понимающе похмыкав, наклонил голову:
— Задача ясна!
— Раз ясна — значит действуй! — сказал Калмыков. — Списочек перепиши своей рукой и отдай мне.
— Я его запомнил.
— Это еще лучше, — одобрил осторожность начальника юридического отдела Калмыков. — Действуй!
Войсковой круг собрался в конце октября, был он объявлен чрезвычайным и должен был решить главный вопрос: быть Уссурийскому казачьему войску или не быть? А раз вопрос ставился так, ребром, то решалось и другое, тесно с ним связанное — быть атаману Калмыкову или не быть? Калмыков был мрачен, покусывал усы — то левый ус, то правый, сплевывая откушенные волоски под ноги, и спрашивал у Михайлова: