Только он стал выбираться, только просунул ноги, как издали услышал орочьи бранные голоса — они, однако, быстро приближались, и он едва успел вновь укрыться, как из ближайшего бокового коридора почти бегом выметнулись два орка. Они очень запыхались, однако, и тут не переставали бить своими каменными словами — они остановились передохнуть как раз под отдушиной, за которой прятался Ячук, и, хоть и никак не могли отдышаться — продолжали свой бранный разговор, постоянно друг друга перебивая, и находясь в таком враждебном друг к другу отношении, что удивительным казалось, что они еще не перегрызлись:
— Сто двадцатый: теперь прямо на право, потом — по девяносто седьмому на лево; и по вертикальному на третий уровень!
— Закуска ты эльфийская — это ж сто первый, нам на пять пролетов вон туда — и там сто двадцатый!
— Слушай ты: если это ошибка, если ты врешь, тогда я на тебя донесу, что это ты меня водил! Тогда твои кишки намотают!..
— Ты поговори еще: я тебе клыки то посчитаю!
— Пошли!
— Отдышаться надо, болван!.. Уф… Я ничего не ел с вчерашней поилки — я голоден! У меня нюх обострился! Ты чуешь, как несет?!.. Свежим мясом несет! Где-то здесь поблизости свежее мясо!..
— Ничего не чую! Пошли — а то донесу!
— У тебя нос забит, потому и не чуешь!.. Я говорю — здесь кто-то был недавно! Лазутчик!
Тут оба орка выхватили свои ятаганы, в напряжении стали оглядываться, один из них, выкрикивал, но уже значительно тише, нежели раньше:
— А, вдруг, и эльф! А?! Засел где-нибудь здесь со своим луком, или с клинком!
— Да, у них страшные клинки — глаза от их света слепнут!.. Только это не эльф — эльфы по другому пахнут! Помнишь, как в прошлом году, изловили одного?!
— А-а-а, славно позабавились! Ха-ха-ха!
— Тихо ты, мешок с навозом! Кто-то здесь все-таки есть…
Тут орк шумно повел носом, а Ячук, ни жив ни мертв, боясь вздохнуть; совершенно бесшумно отодвинулся от проема и, сделал это как раз вовремя, так как орк, подпрыгнул и, ухватившись одной лапой за выступ в стене, просунул вторую в проем — в лапе был ятаган, и он махнул им в воздухе, прямо перед носом вжавшегося в противоположную стену Ячука.
— Пошли донесем! — рявкнул второй.
— Пока мы будем доносить он уже сбежит, и нам за это кишки вырежут!..
— Это пленного небось какого-нибудь проводили; вот запах и остался!
— Только на этом месте воняет; и ты чувствуешь, как воняет то — это цветы!.. Мерзкая вонь!
Тут Ячук догадался, что учуяли они легкий запах луговых цветов, которых исходил от того платка, который передала ему Вероника.
— Ну-ка, забирайся! — выкрикнул тем временем орк — второй аж взвизгнул:
— Чего это я туда полезу?!.. Сам заглядывай, если совсем без мозгов!
— Нет — это ты заглянешь, болван!
— Что бы он мне ножом в глаз пырнул, если там и есть какая-нибудь тварь то она только этого и ждет, тупица!.. Пошли доложим!
— Ладно пошли, только не будем докладывать, а то…
Тут орк спрыгнул на пол, и стремительный грохочущие шаги стали удаляться; вскоре и разрывы их ругани замолкли.
Ячук отдышался, и доставши из кармана платок, не разворачивая, вытер им лоб. Он произнес своим тоненьким; ставшим уже как обычно веселым, голоском:
— Ну, наверно, и есть та беда, от которой у меня сердце сжималось. Ничего: попадал я в передряги и потяжелее, чем эта…
Он вновь выглянул, некоторое время вслушивался, и не услышав ничего подозрительного, стал выбираться. Как было ясно с самого начала, не мало пришлось повозиться с рюкзаком; и Ячуку пришлось даже забраться обратно, вытащить из рюкзака, одну запечатанную и довольно объемную коробку, вместе с ней, цепляясь за выступы, спустится на пол, оставить ее там, а затем — подняться обратно, и протиснуться с похудевшим рюкзаком.
На полу он уложил коробку обратно, и водрузив на себя свою ношу (едва ли не большую, чем он сам) — спешно пошел по этому коридору; он шел и приговаривал, время от времени: «Так — это третий разворот. Теперь: пропустить пять коридоров и налево…». Так он считал эти унылые, однообразные развороты, ну а про себя — вспоминал облик Вероники, и повторял стихи — причем не только эльфийские, но и те, которые принадлежали его народу; также, он повторял и стихотворение Сикуса, которое собирался поведать тем, к кому шел теперь.