Робин чувствовал, что леденящий ток стремительно несет его куда-то, словно былинку мотает из стороны в сторону — даже проносились какие-то блеклые тени, однако, что это за тени, он так и не мог различить. Его еще быстрее закрутило в воздухе, так дернуло, что он едва не разорвался, но тут же эта стонущая, страдающая вместе с ним сила, выпустила его, и Робин полетел вниз. Падение не было долгим — он сильно ударился о снежный пласт, стремительно покатился вниз. Еще один удар — хрустнули кости, но он не почувствовал боли — боль, все иные чувства теснящая, итак его жгла, перекручивала все это время. И он уже был на ногах, оглядывался.
Да — там уже было, что оглядывать. Его вынесло за пределы расплывчатого, жуткого мира, пронесло на к Серым горам, и там метнуло на стену оврага — где-то над головой вздымалась к ущельям дорога, где-то поблизости выли волки, но на этот вой Робин не обращал внимания. Он ухватился за вмерзшее в землю бревно на середине этого склона; над ним дерева обмороженные, голые и темные с мукой растягивали свои костлявые ветви, там даже было довольно густое переплетенье этих ветвей, и так пронзительно голосили, перелетая с места на места вороны. А Робин смотрел перед собою — там, над долиной, словно расплывчатый темно-серый, многоверстный слизень, расползлось, приникло к земле непроницаемое облако; оно вздымалось куда-то ввысь — казалось — и небо пронзало; воздух между этим облаком и Робиным был почти темным, наполненный стремительным ветром, в котором неслись стремительный полчища острых, крупных снежинок. И опять создавалось впечатление, что все подгоняет исполинское, судорожно бьющееся сердце: снежинки неслись прерывистыми рывками — даже и оглушительные вопли воронов, над головой Робина, возрастали и опадали словно валы. Также, вместе с армиями снежинок летящими из того призрачного, жуткого — летели все новые вороны: могучие порывы ветра стремительно закручивали этих птиц, метали их из стороны в сторону, но они боролись — они падали на ветви, и кричали там пронзительно, с болью.
— Так неужто она там?! В этой преисподней?!.. — выкрикнул юноша, но не в силах был в это поверить.
Вот он, стремительно озираясь, вскочил на ноги: но нет-нет — конечно же он был один! О как же сильно, каким могучим хором закричали тогда вороны! Все иные звуки: даже и вой ветра, даже и тот низкий, зловещий рокот, составленный из тысяч и тысяч мученических голосов, который вырывался из призрачной тучи — даже и он потонул в этом мучительном вороньем крики. А Робин, в беспрерывной своей тоске, поднял руки к этому темному небу, и зашептал, и захрипел, чувствуя, как снежные армии вгрызаются в его истерзанный лик:
— Я знаю — ты потерял свою любовь! Я знаю, как презираешь ты нас, и знаю за что!.. Как же я понимаю тебя: ты уже и не надеешься вновь обрести эту потерянную любовь — ты столько мучавшийся!.. Хотя нет — нет — что мое страдание перед твоим! Что мои двадцать лет боли, перед веками твоих терзаний!.. Но — зачем эта новая боль?!.. Ответь зачем тебе эти наши муки, что они тебе дадут?! Неужели ты думаешь, что этим сможешь вернуть ЕЕ?! Неужели думаешь, что с этим, хоть какое-то счастье в сердце твоем появится?! Пожалуйста, пожалуйста — верни свет — ведь ты же можешь!
И еще громче, с большей болью, завопили вороны — черными комьями заметались они в сплетениях голых ветвей; казалось — их кто-то гонял там, терзал — и эти вопли! — они были на таком пронзительном пределе, что, в любое мгновенье, должны были разорваться их глотки. От этих воплей закладывало у Робина в ушах, и он собственного голоса не слышал, но на самом то деле этот болью исполненный, жаждущий хрип и вороньи вопли перекрывал, и со стоном, и с дребезжаньем в промерзших уступах Серых гор отдавался. Он хрипел молитву, и с таким исступленьем, что его при каждом слове из стороны в сторону мотало, что вновь у него горлом кровь шла: