— Ты знаешь племя так называемых Цродграбов?
— О, нет, нет! — замотал головою Робин, и тут же проговорил. — Но я знаю Веронику!..
Тумбар, все так же пристально в него вглядываясь, быстро описал Цродграбов, и Робин, хоть и видел их мельком — уже не в силах оторваться от этого взгляда, вспомнил эти незначительные для него детали, и подтвердил, что да — он видел Цродграбов. Тогда Тумбар, уже не глядя на него, повернулся к своим воинам, и зычным голосом произнес краткую, но торжественную, и красиво построенную речь смысл которой сводился к тому, что им, по видимому, предстоит тяжкая битва, что многие погибнут, но и из-за двоих соотечественников может погибнуть весь народ, ибо каждый значим столько же, сколько и все. Он уже говорил последние слова, после которых эльфы должны были бросится во тьму, когда вмешался Сильнэм — он, указывая на Робина, спрашивал:
— А с этим что делать?
— А что с ним можно сделать?.. — вздохнул Тумбар. — Это одна сошка беспомощная…
Но тут Сильнэм перебил его:
— Но не ваши ли слова, что один всех стоит. Вот и этот мерзавец всего вражьего войска стоит.
— А откуда ты знаешь?
— Так я же в шатре, где их совещание проходило, был. Вот и он там, среди самых главных находился. Ох, уж темно у него на душе, много зла он может всем вам причинить… — Сильнэм еще не придумал, что бы такое сказать про Робина, чтобы эльфы приняли его за главного врага…
— А я в его глазе и страдание, и счастье, и любовь вижу. — проговорил Тумбар. — Во всяком случае — он не просто какой-то злодей. Он, чувствую, многое нам рассказать бы мог, да вот теперь не время. Что же — свяжем его… Или даже связывать не станем — оставим здесь под присмотром двоих дозорных.
— Вы даже не представляете, что он с этими дозорными учинить может! — возмутился Сильнэм, но тут же и остановился — так как заметил, что именно такое решение лесного короля доставило Робину наибольшую боль.
Он затравлено стал озираться, попятился, но его уже схватили ловкие, сильные эльфийские руки. Теперь в его оке вспыхнула пронзительная, жгучая боль, и крупные слезы, одна за другою поспешая, устремились оттуда. В это же время, Альфонсо не прошел испытания, и уж началась его мучительная борьба с Аргонией — в это же время, и то блеклое предвестие истинного света, которым тускло наполнялся воздух, стало меркнуть. Завыл волком, и уж не прекращал этого воя, ветер. Усилился снегопад, и теперь все эти бессчетные, крупные, похожие на осколки стекла ледышки, так и норовили разодрать плоть. Сразу стало холоднее. А Робину казалось, что это из-за перемены его душевного состояния — все происходит. И он выкрикивал громко, с мольбою вглядываясь в эти суровые лики:
— Вы не понимаете! Нет — вы не можете меня здесь оставить! Ведь она же там!.. Вы просто не можете! НЕТ!!! — взвыл он с отчаяньем, ибо то, что их встрече вновь могут помешать, представлялось ему самым страшным, из всего того, что вообще могло быть.
— Видите! Видите! — с готовностью подхватил Сильнэм. — Вы думаете к кому этот уродец стремится — так к вашей же деве! Он же в нее влюбился, и по его наущенью и похищение произошло!..
Все это, в общем то нелепое, только что им придуманное, все-таки, не было отвергнуто эльфами — по крайней мере, не было отвергнуто полностью. Уж очень он искренне все это выкрикивал — в голосе его было эльфийского больше, чем за все последние годы. Когда он не смог найти свой душе утешенья, месть стала для него единственной целью — он одержим был местью. Он так хотел, чтобы этому, в котором он видел причину всех своих мук, было больно, чтобы он извелся, чтобы душа его изодрана была, что он и сам поверил в то, что только что придумал; и даже, со слезами, вглядывался в очи Тумбара, и говорил: