— Бе-е-ей!
Из окон с частым звоном посыпались стекла. В чьих-то руках оказался лом.
Гак! Гак! — принялись высаживать массивную парадную дверь.
Бах! Бах! — полетели пули в окна третьего этажа. Внизу — развороченная мостовая, из нее с лихой руганью выковыривают булыжники, бросают за ограду метателям. От ближних домов волокли уже пожарную лестницу, готовился штурм. По ту сторону улицы, точно горсть подсолнуховой шелухи, рассыпались зеваки. Крикливые мальчишки с голодными глазами выметнулись из-за угла. Все что-то кричали, швыряли вверх шапки, хищно свистели, готовые броситься в свалку, чтобы доказать себе, что и они не трусы. Но никто почему-то не решался, только перекатывались по панели сюда-туда грязным клубком.
В этот час невдалеке проходила полурота Березинского полка. Увидав погром, молодой офицер остановил строй, побежал к гимназии, схватил за шиворот галаха с птичьим носом, ковырявшего усердно булыжник.
— Вы что делаете?
— Гимназистов-изменников бьем, вашскородь! Осквернителей патрета царя-батюшки! Ножиком чик-чик! — показал он себе на горло.
— Зверье! Идиоты! Прекратить сейчас же! — швырнул офицер от себя галаха и бросился к другим. — Что вы делаете, подлецы! — кричал, хватая за руки. — Разойдись!
Но кто его слушал! Двое, отворив широко рты, держали, как икону, царский портрет, а сами орали дико: «Помазаннику-у божьиму-у-у!..» По лицам их струились слезы пьяного умиления. Остальные деловито, как черви, возились на мостовой. Какой-то верзила с ломом подскочил к офицеру и, ворочая белками глаз, покрытыми сеткой красных жилок, истерически закричал:
— Уйди отседова, васкородь, не мешай народу! Аль и вы продались за тридцать сребреников?
— Почему не отдаете честь самодержцу всероссийскому? — прохрипел другой, и тут же мимо головы офицера пролетел камень. Офицер побледнел, побежал к своей полуроте. Вчера он расписался под приказом начальника охраны порядка в гарнизоне подполковника фон Гальбена, гласившем: никаких бесчинств в городе не допускать, пресекать их силой оружия. Офицер выхватил шашку, скомандовал солдатам:
— Вперед!
Те взяли винтовки наперевес и двинулись скорым маршем к гимназии.
— Стой! — приказал офицер. — Пре-едупредительным… в воздух пли!
Залп резанул уши. С соседних крыш беспорядочными хлопьями взметнулись в пасмурное небо голуби, закружились всполошенно.
— Полурота-а!..
И опять трескучий разрыв вспорол воздух.
После первого залпа черное воинство застыло, озираясь по сторонам. Вторгшиеся за ограду увидели шеренги солдат, подались назад. После второго залпа громилы пустились врассыпную.
В эти минуты из-за угла показалась другая колонна демонстрантов — рабочих и учащихся. Впереди — красный флаг, рядом вооруженные дружинники от комитетов РСДРП и эсеров.
Кикин оглянулся затравленно: бежать некуда — ловушка. Зафинтил на месте. И тут как раз березинцы дали третий залп.
— Спасайся! — прокатилось истошно по улице.
Кикин разогнался, саданул плечом изо всей силы в калитку какого-то дома, юркнул во двор и подоткнул дверь колом. Огляделся — все спокойно. Потом скрипнули ступеньки веранды и на них появился человек. Кикин выхватил из кармана револьвер, дверь поспешно захлопнулась. Прижался спиной к забору, прислушиваясь настороженно. Хмель и азарт как рукой сняло. Только дышал часто. С улицы доносился шум голосов, нарастала песня: демонстранты приближались. Кикин зарыскал глазами по короткому глухому забору, выискивая щелку. Увидел доску с сучком, ткнул в него дулом револьвера. Сучок выскочил. Кикин прильнул к отверстию. Посмотрел, и багровое лицо его, заросшее густой бородой, покрылось зловещим инеем. Во главе колонны ненавистных демонстрантов-забастовщиков, прижимая к груди древко красного флага, шла Анна Гласная! Шла нешироким броским шагом, и длинный подол ее закручивался вокруг ног. Кикин вытаращил глаза, точно ослепленный.
Закоренелые преступники не помнят своих жертв. Но Анну-девочку Кикин не забыл, и тягостное чувство нависшей угрозы мести не оставляло его годами. Теперь, увидев Анну, идущую безбоязненно и, как ему казалось, надменно посреди улицы с красным флагом в руках, он заскрипел зубами. И вот этаким-то дарована свобода! А его, патриота, опору империи, загнали, как пса затравленного, в чужой двор!
В горле Кикина туго напряглась какая-то жила. Он мгновенно вспотел, даже сорочка прилипла к телу.
— Гадюка! — прошептал он и сунул ствол револьвера в дырку от сучка, оглядываясь на дальний угол двора, огороженный низким забором. С тем же жестоким наслаждением, с которым мучил когда-то девочку, сторговав за триста рублей у родного отца, он ожидал ее приближения к черте, которую мысленно провел поперек улицы. Ожидал со сладострастьем, обостренным сознанием безнаказанности. Он навел револьвер на левую грудь Анны, прикинув многоопытным глазом, в каком месте находится сосок, опустил мушку на три пальца туда, где сердце ее отстукивало последние удары, и хладнокровно спустил курок.