— Хватит, пора и нам поднимать головы! — зашумело собрание.
…Ночью Лаврентий долго не мог уснуть. Замах сделан большой, поднята рука на самую власть. Ждать от нее уступок бесполезно, остается сделать то, что сделали рабочие: объявить правительству войну. Но силы неравны. Если не потянутся за буянцами другие волости и уезды, значит — гибель. Так разумно ли, честно ли толкать односельчан на небывалое, малонадежное дело? Вот что мучило Лаврентия накануне открытого выступления против власти.
Но если не он, Лаврентий, и его товарищи сделают это, то кто же? Нет, поздно травить себя сомнениями: выбор сделан. Жаль, времени мало! Ох, как мало — сутки одни остались, а сколько еще забот и труда предстоит для подготовки. Чтоб раздуть огоньки, тлеющие под пеплом рабских привычек, надо вооружить народ, поднять его, убедить колеблющихся, внушить им веру в успех.
— Веру!.. — проговорил Лаврентий вслух и удивился, почему у него вдруг дрогнуло сердце.
Мучительно, трудно исповедовался он перед собой, перед своей беспокойной совестью, проверял собственную решимость воплотить в жизнь заветную мечту.
Утро 24 ноября Царевщина встретила колокольным звоном. Народ повалил на площадь. Закрываясь от колючего ветра, люди жались ближе друг к другу, топтались в слякоти. Все сегодня вырядились, как на престольный праздник: новые платочки, картузы, поддевки. В стороне строилась вооруженная боевая дружина, сбивалась группами по двадцать человек. Командовать взялись бывшие унтера Земсков и Хорунжин. Над головами носились с карканьем вороны, по деревне лаяли взбудораженные собаки. Кумачовые полотнища флагов полоскались на сыром ветру, и были видны всем нашитые белым слова: «Свобода или смерть!»
На телегу взобрался Лаврентий Щибраев, поднял руку.
— Граждане мужики и вы, гражданки бабы, то бишь уважаемые женщины! — сказал он громким, немного надтреснутым голосом. Людская толпа придвинулась к телеге. Лаврентий заговорил о том, что революционеры Старо-Буянской волости решили вместо волостного старшины избрать такого человека, который бы не земскому начальнику служил, а народу и служил по закону, установленному народом.
— Вот этот закон, — помахал он над головой бумагой и стал читать «Временный закон», написанный полтора месяца назад в темном трюме дебаркадера.
Липкая морось покрывала листки бумаги, тишина стояла неслыханная, и только древний дед, наставив ухо, шамкал:
— По закону, стало быть… Власть… Суд, значит… А тюрьма будет, Порфирка?. — толкнул он в бок Солдатова.
— Зачем тюрьма тебе? Помолчал бы… — шикнул тот на деда.
— Она, конешно, сейчас мне не нужна… А вдруг понадобится?
Щибраев тем временем заканчивал читать. Густо колосившаяся бородами площадь загудела, зашевелилась. Над чернеющими перед трибуной картузами взметнулись вверх ружья, и, как бы подзадоривая стоящих позади, грохнул разнобоем залп. Раскаты его взмыли в небо, ударились о свинцовые облака и, подхваченные ветром, рассыпались по улицам и переулкам села. На трибуну выходили желающие и говорили с волнением, со слезами на глазах. И Щибраев видел, что люди верят, что они пойдут на новое дело. И он, в страстном нетерпении, соскочив с телеги, с длинной палкой в руке, как библейский пастырь, двинулся по дороге на Старый Буян. За ним густой толпой пошли стар и млад, мужики, и парни, и женщины, провожавшие своих мужей и братьев.
Рядом с Порфирием Солдатовым шла Павлина, держа на руках ребенка. Со вчерашнего дня она не разговаривала с мужем, только гремела ужасно ведрами, била посуду и плакала злыми слезами: малая Аксютка не брала ни правую, ни левую грудь. За околицей, когда провожавшие повернули обратно, Павлина взяла Порфирия за рукав, потянула в сторону, сказала, глядя в землю:
— Я знаю — ты пропадешь. И мы с тобой. Тебе тяжко, вижу. Но все равно ты не отступишься. — И заметив, что муж смотрит на нее непонимающим взглядом, добавила с болью: — Разве я не желаю светлой жизни себе и своим детям? Но вы — люди. И ты и твои антихристы — люди, а хотите сотворить чудо. Мыслимо ли такое? — Павлина остановилась, покачала головой. Затем протянула мужу ребенка. — На, целуй и иди с богом. — Она перекрестила Порфирия. — Я… я буду тебе опорой, что б ни случилось.
Порфирий, взволнованный ее словами, покорно чмокнул дочку и, невероятно стесняясь людей, краснея, поцеловал заодно и Павлину.
Колонна удалилась от села. Все глуше вечевой звон колокола в густой мороси. Видать, теперь надолго зарядило — облаков наворочено, почитай, до самых звезд.
Первая попутная деревушка Камышинка. Жители издали увидели многолюдное шествие, высыпали встречать. Лаврентий обернулся к Порфирию, посмотрел ему многозначительно в глаза. Тот кивнул головой: понимаю, вижу, разделяю твою радость.