Прослонялся Евдоким неприкаянным еще несколько дней. И вот начали съезжаться выборщики. Пошел вечером повидаться с товарищами царевщинцами, да не очень удачно: кроме Земскова, никого не встретил, — расползлись по селу.
Настало утро 25 ноября. Было оно, как и вчера, и позавчера, как и всю неделю таким, что добрый хозяин собаку на двор не выгонит… Обычно выборщиков старшины собиралось немного и все помещались в волостном правлении, а в этот раз явилось более четырехсот человек. В школе между классами раздвинули деревянную перегородку, получился большой зал. Писарь Гаврила Милохов произвел учет выборщиков по обществам и захлопал глазами: вчера были все, а за ночь почти половина исчезла. Щибраев даже побледнел, когда услышал об этом. Чего-чего, а уж такого спотыкача он не ожидал. Значит, земский, и старшина, и урядник крепко приложили руку… Потом кто-то сказал, что уехали не все, что выборщики от мордовского села Кобельмы и еще некоторые обособились, собрались, как было им велено свыше, в волостном правлении. Крепкие темные мужики, как, впрочем, и все кобельминцы, жившие более зажиточно, чем остальные крестьяне волости, пожелали избирать по-прежнему старшину. К ним послали делегацию, чтоб уговорить явиться на съезд. Делегаты пошли напористые, решительные, но мордвины заорали в один голос:
— Мы всегда выбирали старшину в волостном правлении, и нам здесь за то деньги платили… Не желаем по-другому!
— Теперь иные у нас порядки, — объяснили им, но они ни в какую, твердят одно: — Хотим жить по закону, под царем. Он помазанник божий, землю нам дал, не то что вам господа ваши. Грех на него обижаться.
В этом была доля истины: в Кобельме бывшие государственные крепостные после реформы получили наделы большего размера. Делегаты и к совести их и к сознанию взывали — все впустую. Хотели было даже под конец отлупить упрямцев, но спохватились: как-никак, они делегаты съезда, наделенные высокими полномочиями. Плюнули и ушли.
— Коль люб вам царь, то ни вам с нами, ни нам с вами не по пути.
Тем часом в набитом битком школьном зале открылось законодательное собрание. За окнами слезилась холодная осень, а двери распахнуты настежь. Собравшиеся расселись верхом на партах, прижатых тесно друг к другу, курили, громко разговаривали. У черной доски развешаны красные-флаги, на стене — карта полушарий, засиженная мухами, с невероятно вытянутой наискосок далекой Америкой.
Евдоким сидел у окна, возле него примостился Михешка Тулупов, за спиной их — Силантий. «Собралась родня…» — скривился Евдоким, прикидывая, как бы удрать от них подальше, но в переполненном зале других мест не было. От дверей, двигая локтями, пробивался Ахматов. Встал лицом к собранию, объявил во всеуслышанье: хотел, мол, сейчас проехать в село земский начальник Слободчиков, но вооруженная охрана остановила его экипаж за околицей и показала от ворот поворот. Съезд одобрительно зашумел. Вслед за объявлением Ахматова делегаты, ходившие к кобельминцам, сообщили о постигшей их неудаче, и по залу прокатился шумок разочарования.
За последние двое суток Евдоким воспрянул духом. Над родным селом, казалось, занимается благословенная заря тепла и радости человеческой. Видя всеобщий подъем, он размышлял над тем, какими разными путями идут порой люди, чтобы в конце концов встретиться на одном перекрестке. В его почерневшую от горя душу снова пробивался солнечный луч… Но вот известие о ночном побеге волостных выборщиков, отказ кобельминцев — и опять стало так пакостно, словно у человека, который долго готовился в далекий путь, а тут вышел на порог и вдруг вывихнул ногу… Евдоким присмотрелся к Щибраеву, и мрачное облако пробежало по его лицу.
Избранный председателем собрания Антип Князев дал слово Лаврентию, и тот начал рассказывать, зачем пришли царевщинцы всем обществом, какой закон написали и что будет в волости дальше. Он не сулил землякам райской жизни, не обманывал сказками: говорил просто о вековечной мечте крестьянина о земле и о том, что дары ее должны приносить одинаковую-радость всем людям.