Уснуло не спавшее двое суток революционное товарищество, спит президент республики, распустив по широкой груди окладистую бороду. С доброй надеждой на счастливую жизнь спят мужики и их подобревшие жены. И только патрули дружинников бодрствуют на околице, перекликаются время от времени, да еще в добротном доме с наглухо закрытыми ставнями не спят урядник с попом. Настороженно прислушиваясь к звукам извне, строчат поспешно донос губернатору, чтоб святой отец успел со светом, отправиться в город и доложить властям о появлении в Российской империи крамольной республики.
Наступило утро 26 ноября.
Евдоким поздно засиделся с товарищами и проспал. Разбудили его выстрелы. Выскочил встревоженный на улицу, а там — кипень людская. Толпа демонстрантов с пальбой в облака приближалась к мосту через речку Буянку. Зачем стреляют — неизвестно; должно быть, от радости. Над пестрым шествием колыхались красные знамена, ветром доносилось торжественное: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» Подошли к волостному правлению, столпились перед крыльцом.
— Ур-ра! — закричали нестройно, когда в дверях появилась «крестьянская власть». Взъерошенный, бородатый Мошков, обняв за плечи Князева и Щибраева, привел их, как положено, к присяге. Те низко поклонились на три стороны и дали клятву быть верными и не изменять ни в чем народному делу. Они просили давать им добрые советы, без которых можно и сбиться с верного пути. В сопровождении десятка крестьян-понятых вошли в волостное правление и «учли» низвергнутого старшину Дворянинова. Волостные книги, должностная печать, общественный револьвер и две тысячи рублей казенных денег перешли к своим новым хозяевам. Дворянинов хотел скрыться задами незаметно, но толпа увидела его, засвистела, заулюлюкала.
Пока Евдоким пробирался сквозь густое скопище к дверям, учитель Писчиков сорвал вывеску бывшего волостного правления и швырнул ее под ноги народу. Грохот падающей жести был заглушен торжествующим кликом. Евдоким поднял глаза на Мошкова, стоявшего на верхней ступеньке крыльца, и увидел над головой флаг Российской империи, полоскавшийся на ветру. Увидел, и перед ним возникло то, о чем рассказывали товарищи в Самаре; размахивающая трехцветным флагом черносотенная шайка погромщиков с портретом царя, а на серой, запятнанной опавшими тополиными листьями мостовой — распластанное тело Анны с кровоточащей дырочкой под левой грудью. Евдокима затрясло. С мстительным чувством избавления он взбежал на крыльцо, выхватил нож и двумя взмахами полоснул по царскому флагу. Бело-синий кусок полотнища сморщился, упал: на древке осталась лишь красная полоса, яростно пламенеющая на ветру….
От волостного правления пошли к дому урядника Бикиревича, вперед выступил Мошков, крикнул громко:
— Покажись, урядник! Слушай, народ!
Но того и след простыл. Завидев грозную толпу, он вслед за Дворяниновым улепетнул задворками на берег Кондурчи и спрятался в зарослях ветляного ерика.
Дверь и ворота на запорах, и только жена Бикиревича мельтешила в окнах с иконой в руках. Она прикладывала Николая-чудотворца к переплетам рам изнутри и, тараща белые от злобы глаза, завывала так, что на улице слышно было.
— Анафемы! Анафемы! На страшном суде гореть будете! Вечным огнем!
В ответ ей свистели, смеялись. Бесновавшаяся урядничиха вдруг бросила Николая-чудотворца, вскочила на лавку и, задрав подол, выставила в окно свой зад. Толпа обалдевших от неожиданности мужиков захлопала глазами, затем грохнул такой хохот, что всполошенные грачи взмыли с церковной колокольни и заметались в поднебесье.
Не смеялся один Земсков. В непристойном поступке урядничихи он узрел оскорбление нового правительства и общества в целом. Товарищи едва удержали его от намерения дать всей дружиной залп по окнам. Мошков захлопнул ставню, написал снаружи мелом:
«Урядник, убирайся вон немедленно!»
На крыльцо взобрался изможденный мужик в посконной рубахе по колена, известный на селе пропойца Степан Ельцов. Он стащил с лохматой головы шапку, покашлял, похаркал, затем долго сморкался в подол рубахи. На него смотрели, смотрели, наконец закричали:
— Ты чего ж залез туда, как пес на печь, и ни мур-мур? Говори, что тебе, или пошел прочь!
— Ох, братцы, — взмычал Ельцов. — Темно мы живем, братцы, без соображения. Уткнулись носом в землю, как свиньи… Каюсь, братцы! Хозяйку-то свою, был грех, лупил я, как сидорову козу. Ох боже ж ты мой! Теперь гляжу на всех, на обчество, стало быть, и ровно глаза разул… Ох, хорошо, братцы, всем миром вот так… Ей-богу!