— Живем, как в осажденном Порт-Артуре… — пожаловался Минаев. — Вечерами у окон не садимся. Достал эту из подпола, — погладил Минаев ладонью по цевью старенького ружья. — Полезут — буду биться насмерть. Да не полезут… — сказал он погодя и уже тише и с уверенностью добавил: — Сожгут. Сожгут… — повторил еще раз и посмотрел на черные головенки ребят, приникших в углу к нарам.
Молчали долго, потом Евдоким спросил:
— Неужто у вас совсем нет здравомыслящих людей, чтоб дать изуверам отпор?
— Как не быть! Молчат. Защиты ждать неоткуда.
— Так самим надо защищаться!
И Евдоким начал рассказывать о Старо-Буянской республике, о новых порядках, о боевой дружине, но разговор не получался.
— «Товарищ»-то у вас есть? — спросил Минаев. Евдоким показал смит-и-вессон. Минаев кивнул головой. — На шестерых хватит… А вас что к нам привело?
Евдоким сказал, что прибыл от Самарского комитета рабочей социал-демократической партии рассказать крестьянам о манифесте и о событиях в Старом Буяне.
— Что вы! Что вы! — замахал взволнованно руками хозяин. — Убьют. Больно много темноты здесь. Уж на что священник, и того в студенты зачислили после того как манифест им прочитал.
— Вот и надо объяснить мужикам как следует, — настаивал Евдоким. С большим трудом удалось Минаеву отговорить его.
Евдоким видел: хозяева явно опасаются, как бы не повторилось то, что произошло три дня назад. Правда, разговора об этом не было, но зачем подвергать людей риску? И он сказал, что ночует на постоялом дворе. Минаев смутился, но удерживать не стал.
Евдоким шел по улице и думал о печальной судьбе Михешки, о его невеселой жизни и ужасной кончине. Пренебрежение и недоверие к нему, слабому осколку кулацкого мирка, тянувшемуся зачем-то к революции, собственное недоброе отношение к своему незадачливому зятю казались теперь Евдокиму несправедливыми. Он вспомнил последнюю встречу на съезде, круглое, точно припухшее лицо Михешки — теперь оно как бы плавало перед его глазами. Когда стали голосовать за раздел земли, Силантий так громко и одобрительно хлопал, будто этим разделом землю у него не отбирали, а наоборот, прирезали.
— Вы-то чего радуетесь? Клин ваш обчекрыжат до нормы, — не вытерпел Евдоким.
— Не-е… У меня все засеяно. До следующего года не тронут. Разве ты не слышал, сваток?
— Не в этом году, так в следующем, — словно бы с удовлетворением заметил Михешка отцу.
— Ну, ты… Там видно будет…
Он кинул мгновенный острый взгляд на сына и закрыл глаза. А когда открыл и посмотрел на Евдокима, в них было спокойствие, ленца и превосходство. Сказал шепотом:
— Революции нужны деньги, а деньги у богатых, сваток. Да… Вот и смекай, что получит тот, кто те денежки платит…
Жаль Михешку, и зло берет. А на кого зло? На самого покойника — несчастного, наивного и близорукого? На диких темных мужиков? В эти минуты Евдоким не испытывал ни малейшего желания проповедовать им. А Михешку жалко.
«Завтра же, — решил Евдоким, — вернусь в Старый Буян и сообщу Силантию и Арине о несчастье. Пусть едут сюда и заберут мертвого».
Переночевав на заезжем дворе, он зашел перед дорогой в трактир поесть. Пока харчился, в зал вошли два стражника. Сели за стол по соседству, достали из сумки бутылку водки, велели дать закуски. Распили на скорую руку бутылку и принялись есть. Затем вынули вторую. Один из стражников ушел, вместо него появился третий, совсем молодой. Он тоже осушил стакана два. Заговорили громче. Молодой, видимо, продолжая ранее начатую речь, сказал:
— Слабоват в коленках его высокопревосходительство Дурново… А придись на меня, я не стал бы заглядывать в зубы смутьянам, кто да что, да как его фамилия… Р-раз! И на перекладину. В каждом городе тыщу-другую. В один день. Чтоб страху больше. А остальных — в плети! И такая наступила бы тишь, да…
— А что ж тогда делать нам, господин Макухин? — перебил насмешливо другой стражник — кудрявый красавец с бледными нагловатыми глазами.
— На наш век с тобой — ого-го! Нечисти хватит… Знай сполняй, что прикажут.
— Э! Ну тебя… Ты, как Понтий Пилат: прикажут, так отца родного распнешь на кресте, — почесал светлые кудри собутыльник.
— Ха-ха! А отцу бунтовать дозволено? То-то!.. Господ революционеров распинать небось не придется… Фьють! — показал он на шею, — и со святыми упокой… Ну, ты, Понтий, допивай да двинемся: путь неближний.
— И то пора… — согласился кудрявый, выливая остатки в стакан.
«Живодеры… — подумал Евдоким. — Вот такие и Анну убили и мужиков глупых натравили на несчастного Михешку. Эти пострашнее бандитов с большой дороги. Те хоть перед богом, перед загробной жизнью вину чувствуют, а этаким совесть ни к чему, их государство прикрывает, поступки доблестью считаются».