— Да, нехорошо, Силантий, нехорошо… Нет бы порадеть на пользу общую, а ты… — начал было Порфирий, но Щибраев перебил его:
— Вот мы тут, видишь? Всех хозяев обложили…
— Обложить всяк может… Да только беззаконие все это, граждане правление. Надобно, чтоб волостной съезд постановил, а? А так что же получается? Старшину с урядником прогнали, а при них не слышно было такого, чтоб честных хозяев разоряли. Не будет вам ничего. Вон бог, а вон порог… Ступайте, а то и я могу вас обложить… Ишь, деньги мои считать стали! На-кася! — встал Тулупов на ноги и сунул здоровенный кукиш под нос Ахматову. — Сперва своих вшей посчитай!
— Ты что ж лаешься на человека? Он нынче понятой, — осадил Солдатов Силантия. — За такое дело самый раз в холодной насидишься — любо-дорого!
— Не пужай — пуганы… Царя, вишь, не осилили, помещиков не осилили, так на своего мужика навалились грабить!
— Мужик-то ты мужик, да слышно, уж бумагу подавал: приписаться к купеческому сословию…
— Ты меня бумагой не кори — у всякого своя голова. Иль я революции не помогал? Кто пять сотенных отвалил на оружие? Может, сопляк Михешка?
— Мы знаем: не Михешка — ты облагодетельствовал революцию. Исстари сказано, что добрыми намерениями вымощены дороги в ад… — заметил язвительно Щибраев.
— Откупился… — криво усмехнулся Солдатов. — Сунул, будто на богадельню… Иначе мужики распотрошили б тебя, как…. Республике спасибо скажи!
— Меня распотрошили б? За что? Я даровых наделов не получал! — взревел Силантий. — Все своим горбом, своим потом! — затряс он руками над головой.
— Врешь, Силантий. Насолил ты людям…
— Не бывает на свете того, чтоб и капитал приобрести, и невинность соблюсти… — подхватил Солдатов. — Ты привык хапать, так что, видать, людям надо всерьез за тебя браться.
— Не заплатишь добром — силой отымем! — повел Щибраев многозначительно бровями. Зрачки его недобро мерцали. Солдатов покосился на раскормленную сноху Тулупова. «Свят, свят, свят господи…» — крестилась она испуганно, будто в горнице грянул гром. Пышный румянец на лице исчез, глаза стали алчными, злыми.
Тулупов сел на стул, уронил на колени тяжелые руки, вздохнул.
— Вот те и свобода… Та-ак… Свобода грабить. Да только чего грабить станете? Наличными не только пятьсот целковых — пятьсот копеек не помню когда в руках держал.
— А вот понятые… Опишем имущество, скот и с торгов пустим. А ты как думал?
— Так-так… Дожил Силантий… Царь за недоимки описывал, и своя власть туда же шкуру драть. Слышишь, сношенька?
— Несознательный ты все же человек, Силантий… для общества, — повел было миролюбиво Ахматов, но Тулупов ощерился, обрезал:
— Иди ты знаешь куда? Два мешка муки допреж верни! Больно высоко залетел, злыдня. Для общества! Мало я давал? Да я хоть сейчас в огонь!
«Ты — вряд ли, а вот других — только подавай!..» — подумал Щибраев. Остальные угрюмо молчали. Тулупов, спрятав глаза под бровями, о чем-то сосредоточенно думал. Затем медленно встал, потирая ладонями колени.
— Стало быть, описывать… И когда?
— Да уж не обессудь, со светом придем, коль не одумаешься.
— Хм… Погодите ужо, авось что-ничто придумаю. Наведаюсь вот к знакомцу одному, даст бог, добуду деньжат, — заговорил Силантий другим тоном, глядя в землю.
— Батюшка! — воскликнула Арина, распахнув глаза от изумления. И в голосе и в лице ее чувствовался неподдельный ужас.
— Ничего, ничего, сношенька… — успокоил ее свекор.
Солдатов уставился на него жестким недоверчивым взглядом выпуклых глаз, Щибраев — настороженно. А Тулупов продолжал:
— Только уж и вы того… скостите малость.
— Это никак невозможно. Общество порешило. Правление. По нашему закону… — поднял Ахматов к нему темное обветренное лицо.
— По закону! — закричала Арина. — Беспортошники! Выдумали себе закон, братца-дурака втянули, муженька юродивого приманили посулами, а теперь… Да только троньте добро мое! До самого губернатора дойду!
Солдатов только присвистнул.
— Цыц! Замолчи! — прикрикнул на сноху Силантий и, подавив вздох, продолжал обиженно: — Так уж водится: отдашь палец, ан глядь — всю руку оттяпали… Эх, где наше не пропадало! Да только чужое впрок не пойдет. А мы наживем… Руки-голова есть.
Арина плакала пискляво, навзрыд. Мужики смотрели на убивающуюся молодку, и никто не понимал, что это прорвалась так в ней болезненная страсть к накопительству, страсть, захватившая дочь нищего псаломщика с той поры, как она вкусила власти и изобилия в доме кулака Тулупова. К этому чувству приплелась не менее жгучая застарелая злоба на собственную недавнюю нищенскую жизнь до замужества. Уснувшая злоба как бы приоткрыла один глаз и обдала холодным страхом грудь Арины, а затем принялась точить ровно и настойчиво. Арина не замечала успокоительных взглядов, которые бросал на нее Силантий, мол, плюнь, не печалься. «Они думают — одолели меня. Сдался я, ха-ха! Погодят… Составили заговор и поверили дураки, что обвели меня вокруг пальца. Как бы не так! Уж если и придется потратиться, то не на этих… Наследнику, которого ты мне родишь, сношенька, будет всего вдоволь».