Шествие влилось на площадь. Впереди, опираясь на длинную палку, шла повязанная толстым платком бабка Павлиха — жена, старика Павлова. Ее беззубый черный рот щерился, и казалось, громкий вздрагивающий голос яростно стегал стоящих на крыльце сановников:
— По ком она причитает? — спросил недоуменным шепотом Чиляк за спиной Евдокима. И точно так же шепотом после небольшой паузы ответил Череп-Свиридов:
— По республике своей причитает…
Шествие внезапно дрогнуло и, не останавливаясь, стало расползаться, всасываться в цепенеющую толпу. И все зашевелилось.
— Васи-и-и!
— Батя-я-я!
— А-а-а-! А-а-а! — дрожал над площадью крик. Женщины порывисто устремились к мужьям, увлекая плачущих испуганных детей.
— Вместе-е! Вместе пропада-а-ать!..
Взбудораженная толпа качалась, гудела. Мужчины звали своих, только старая Павлиха стояла в прогале с поднятым над голевой троеперстием, и надрывистый голос ее, перемогая шум, скорбел, и роптал, и обвинял.
Вице-губернатор смотрел с брезгливым лицом на злую, точно затравленный зверь, толпу, а Евдоким с тоской чувствовал: это последние слова неписаной трагедии мужицкой республики, вставшей лицом к лицу со всей империей. Разве у Князева или Щибраева поднимется рука дать условный знак?
В голове мелькнула мысль: «Где больше общности: в ворохе зерна, где зерно одно возле другого, или на поле, где они разъединены? Слишком мало просуществовала народная власть. Республика не успела дать глубоких ростков, пустить корни в душах людей, и ее, как ворох зерна, размывает внезапным потоком. — Нет, нет, чепуха!» — отгонял Евдоким от себя пораженческие мысли и смотрел упорно на Щибраева. Тот стоял чернее ночи. Ветер трепал его бородку, липкий снег набивался в жидкие пряди.
Собрание подавленно молчало, и вице-губернатор подумал с облегчением: «А пастырь, кажется, остался без стада…»
Из толпы, где особняком стояли старики, отделился Павлов. Шел, согнутый до земли, точно в поклоне вечном. Остановился против Князева, сказал, разведя руками:
— Одни мы на свете белом, Антипушка… Сила правду ломит. Их взяла… Отдай им печать, уходи куда глаза глядят.
Повернул к губернскому начальнику лицо, исхлестанное морщинами, распрямил спину, посмотрел, щурясь из-под ладони, на крыльцо, поднял вверх скрюченный палец, изрек громко, пророчески:
— Рано или поздно — все кончается. Кончится и ваше царствие. Речено же бысть в священной Библии: «И ограбят грабителей своих, и оберут обирателей своих».
Повернулся, опять сгорбясь под тяжестью лет, и пошел в гущу толпы. Антип покосился на Щибраева чуть растерянно — роковая минута! Рука его потянулась к груди, выше…
«Сейчас!» — Евдоким шевельнул пальцами, сжимавшими рукоять револьвера, вскипая жестокой радостью, — За Анну… За Анну…» — шептал он мысленно, как заклинание. Подался чуть вперед, заглянул в глаза Антипу напряженным, требующим взглядом. Заглянул и… понял: Антип выше руку не поднимет, не бросит на смерть, на мучения две тысячи тех, кто поставил его у кормила своей, крестьянской власти, кто вручил ему свою судьбу. Вот они ждут с безмолвной мольбой в глазах, сильные духом и беспомощные, отпевшие себя еще до смерти.